Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Шрифт:
Но сейчас, когда он лежал в гробу, а у гроба стояли «соратники» — вся эта нечисть: Маленков со своей бабьей харей погромщика, Берия в этом своем жутком, холодно поблескивающем пенсне, — меня одолевали совсем другие мысли, совсем иные — кошмарные — предчувствия.
Что ни говори, а Сталин — как-никак — был революционер, марксист. Что бы он там ни творил, но он был последним хранителем и защитником революционных, марксистских традиций. Вот, например, он отстранил и понизил Жукова, отправил его, главного героя войны, принимавшего Парад Победы, на какую-то мелкую должность командующего то ли Одесским, то ли Уральским
Вернувшись из эвакуации в Москву, я стал усиленно наверстывать свою культурную отсталость. И как только представлялась малейшая возможность, считал непременной своей обязанностью посетить Большой театр.
Я побывал на всех тогдашних спектаклях Большого театра, на всех его операх и балетах.
Одет я был не по-театральному: помню, были у меня тогда стеганые ватные штаны — почему-то не защитного цвета, а синие. Вот в них я и ходил в Большой театр. Разумеется, на галерку.
И вот однажды — перед началом одного такого спектакля (как сейчас помню, это был «Щелкунчик») — в Царской ложе появился Молотов с какой-то иностранной делегацией.
Сыграли гимн. (Вернее, два гимна — сперва наш, а потом ихний. Или сперва ихний, а потом наш.) Все в зале встали. Потом сели. И начался спектакль.
Продолжалось это недолго и никакой особой зарубки в моей памяти не оставило бы, если б не другое событие, по яркому контрасту с которым я запомнил это.
Шел «Евгений Онегин». И в антракте, перед началом какого-то очередного действия (сейчас уже не помню, какого) я вдруг почувствовал: что-то произошло. И тут весь зал встал в едином порыве. Встал и я, еще не понимая, в чем дело. И расслышал в гуле жужжащих вокруг голосов повторявшееся всеми одно слово: «Жуков-Жуков-Жуков!»
Все взгляды были устремлены к правительственной ложе. Не Царской, а — правой, боковой. (Справа она была от меня, от сцены — слева.)
В этой ложе и появился Жуков.
Весь зал стоял.
Оркестр не играл никаких гимнов, и никто не «организовал» этого «вставания». Но овация все длилась и длилась. Она продолжалось не меньше пятнадцати минут, не утихая, а напротив, вспыхивая все снова и снова. И не было никаких выкриков из зала. Только новые волны, новые взрывы аплодисментов: вот показалось, что овация пошла на убыль, стала утихать, но — нет: это лишь преддверие новой волны, нового прилива народных чувств.
Как вы понимаете, это была не первая овация в моей жизни. К этой форме изъявления народного энтузиазма мы все давным-давно привыкли.
Но такой овации я в своей жизни никогда — ни раньше, ни позже — не слыхал.
В отличие от всех, какие я знал, она была искренна.
Конечно, когда Сталин отстранил и понизил Жукова, я прекрасно понимал, что сделал он это совсем не потому, что хотел восстановить революционные традиции рабоче-крестьянской Красной Армии, а просто потому, что в стране должен был быть один Верховный главнокомандующий, один генералиссимус, один человек, благодаря которому мы выиграли войну. И этим одним мог быть только он, Сталин.
И все-таки…
Все-таки с Жуковым ассоциировалась не революционная, а русская национальная идея, которая пугала меня тогда своей — вольной
Десять лет спустя, незадолго до того как новый партийный вождь — Хрущев — снова отстранил прославленного маршала от всех руководящих постов и отправил его в очередную, кажется, последнюю в его жизни опалу, один мой друг — довольно известный художник — уверенно предрекал, что в самом ближайшем будущем в нашей стране произойдет государственный переворот и Жуков станет диктатором.
— Откуда у тебя такая информация? — поинтересовался я.
— Никакой информации на этот счет, — ответил он, — у меня нет. А говорю я тебе об этом так уверенно — как художник. Ты только погляди на лица всех этих ничтожеств — Хрущева, Микояна, Кириченко, Подгорного… А потом вглядись хорошенько в лицо маршала, в этот его мощный подбородок, в упрямо сжатую челюсть. И тебе сразу все станет ясно.
Этот прогноз моего друга художника, как известно, не оправдался, о чем я тогда, признаться, даже посожалел: в то время перспектива государственного переворота с Жуковым в роли диктатора представлялась мне куда более привлекательной, чем продолжающееся гниение под властью всех этих Кириченок, Подгорных и Брежневых.
Но это было — потом.
А в военные и первые послевоенные годы я думал иначе.
Помню, тогда все повторяли чью-то (уж не Эренбурга ли?) замечательную реплику. Когда кто-то при нем сказал, что наш союз с Гитлером — это брак по расчету, он якобы ответил:
— Да, но от браков по расчету тоже бывают дети.
Вот этих самых детей от того брака я и боялся. И мне казалось, что одним из них вполне мог оказаться и Жуков.
Ну а уж насчет так называемого «Ленинградского дела», тут уж у меня не было никаких сомнений, что в этом случае Сталин учуял своим марксистско-ленинским чутьем и вовремя пресек националистический, фашистский заговор.
Тогда ходили слухи, что осужденные и расстрелянные по этому делу (Кузнецов, Попков, поддерживавший их или даже примыкавший к ним Вознесенский) собирались объявить Ленинград столицей (сперва — столицей РСФСР), а потом потихоньку реставрировать и все символы (не только символы, но и ценности) Российской империи, с которой у меня ассоциировалась кличка «тюрьма народов», Кишиневский погром и «дело Бейлиса».
Вот этот контрреволюционный фашистский заговор, — говорили тогда, — Сталин и пресек тем самым «Ленинградским делом».
Да, конечно, думал я, Сталин сам давным-давно предал марксизм и задушил революцию. Но он все-таки ПОВЯЗАН своим революционным, марксистским прошлым.
А «Маланью», Никиту, Лаврентия — всех этих, стоящих сейчас у его гроба, — их ведь уже ничто не связывает ни с революцией, ни с марксизмом. Что помешает им ступить на тропу уже самого откровенного фашизма?
Кстати, эта моя тогдашняя мысль насчет того, что Сталин был повязан своим прошлым, была не так уж и глупа.