Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Шрифт:
Очень собой довольные, мы, естественно, захотели немедленно с кем-нибудь поделиться этим нашим последним творческим достижением.
Пушкинский Гринев, как вы, конечно, помните, прочитав свои стихи Швабрину и не найдя в нем сочувствия, поклялся, что уж отроду не покажет ему своих сочинений. Но Швабрин посмеялся над этой его угрозою. «Посмотрим, — сказал он, — сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузьмичу графинчик водки перед обедом…»
Увы, негодяй Швабрин был прав.
Итак, мы сгорали от желания поделиться с кем-нибудь своей творческой
Не могу сейчас с уверенностью сказать, было ли это чистой случайностью: может быть, все-таки сработала некоторая осторожность. Но так или иначе, с этим первым читателем нам сильно повезло, поскольку он употребил все свои усилия на то, чтобы остаться не только первым, но и последним. Он напустил на нас такого холоду, что всякая охота прочесть (как нам этого ни хотелось!) наш шедевр кому-нибудь еще у нас сразу же пропала.
Прослушав нашу эпиграмму, отец, как я теперь понимаю, смертельно испугался. Но у него хватило ума дать нам понять, что затея наша нехороша не только потому, что опасна.
— Ну что вы прицепились к Сталину? — сказал он. — Что вам Сталин — в борщ насрал?
Обычно таких выражений — тем более, в разговоре с «детьми» — отец себе не позволял: понятия у него на этот счет были весьма строгие. И уже это — никогда мною прежде от него не слышанное словцо — сразу показало мне всю меру его взволнованности.
Но после этого он сделал следующий, совсем уже безошибочный ход.
— Не кажется ли тебе, — игнорируя меня, обратился он к Глебу, — что это не очень прилично — попрекать человека его национальностью.
И обернувшись ко мне:
— Ну а ты-то чего полез? Суворов и Кутузов тебе тоже никакие не предки!
Я обиженно сказал, что родился в Москве, мой родной язык русский, и вообще я считаю себя таким же русским, как Глеб.
— Вот и Сталин тоже считает себя русским, — отрубил отец. И закончил: — Ладно, пусть Глеб — как он там себе хочет, это в конце концов его дело. Но не тебе, еврею, тыкать Сталину в нос его нерусское происхождение.
Никогда — ни раньше, ни потом — отец так со мной не разговаривал. Я надулся и обиженно молчал. А Глеб — тот вообще сидел красный как рак.
Как я теперь понимаю, главная цель отца, наверное, как раз в том и состояла, чтобы не только запугать нас, но и как можно сильнее обидеть. Дать нам понять, что мы вляпались не только в смертельно опасное, но и в довольно-таки постыдное дело.
Не помню, как и чем тогда закончился этот наш разговор. Но лекарство подействовало. Нашу эпиграмму на Сталина мы никому больше не показывали и не читали.
Когда я сгоряча сказал Борису, что своим хозяином Сталина не считал и его портретов никогда и нигде не вешал, — это была чистая правда.
А вот насчет того, что он никогда не был для меня богом… Тут я, пожалуй, слегка покривил душой.
7 марта «Правда» сообщила, что похороны Сталина состоятся 9-го, в понедельник. Гроб с телом вождя установлен в Колонном заде Дома союзов,
Там, правда, говорилось, что сообщается все это «для сведения организаций», и будь я поумнее, это могло бы меня слегка отрезвить. Но — не отрезвило.
8-го я проснулся — ни свет ни заря. Наскоро перехватив, вышел на улицу с твердым намерением любым способом добраться до Колонного зала.
Я понимал, что это будет не просто. Но у меня был свой план.
Двор нашего гигантского — Бахрушинского — дома выходил одним своим концом в Козицкий, а другим — в Глинищевский переулок (одно время он назывался улицей Немировича-Данченко, а сейчас опять стал Глинищевским). Оба эти переулка выходили на Большую Дмитровку. Ну а уж там до Колонного зала было — рукой подать.
Разумеется, оба выхода из переулков на Дмитровку (и из Козицкого и из Глинищевского) были перекрыты: их загораживали стоящие впритык друг к другу грузовики. А за тем, чтобы никто не мог просочиться меж грузовиками или нырнув под их колеса, бдительно следили поставленные там специально на этот случай солдаты.
Но я недаром был — хоть и не уличным, а комнатным, домашним, — но все же московским мальчиком. К тому же это ведь был мой район: сюда, на Дмитровку, я до войны бегал каждый день в свою 635-ю школу. И как правило — не переулками. Было множество всяких других способов: только нам, мальчишкам, известные ходы и переходы, проходные дворы. А на самый крайний случай — черный ход какого-нибудь из корпусов нашего дома, через который можно было протыриться в чью-нибудь квартиру — с тем, чтобы выйти из нее уже парадным ходом, прямо на Дмитровку.
Сейчас я уже не помню, каким из этих способов я тогда воспользовался. Вернее, какой из них привел к успеху. Помню только, что когда я наконец очутился на Дмитровке, первая моя мысль была, что главное — сделано, все трудности теперь уже позади.
Чувствовал я себя при этом большим молодцом, словно совершил настоящий подвиг, и это слегка примирило меня с великой утратой.
Во всю длину Дмитровки царил, как мне тогда показалось, идеальный порядок. Поток людей, устремившихся к Колонному залу, занимал лишь малую часть тротуара. Люди жались к домам. Вернее, их теснили к домам милиционеры и какие-то мускулистые ребята в штатском. Но никакой толкотни, а тем более свалки не было и в помине, и, увидав эту картину, я решил, что дело мое в шляпе. Как бы медленно ни двигалась очередь, через час-другой я наверняка уже буду в Колонном зале.
Но довольно скоро мне стало ясно, что я ошибся.
Прошло часов, наверное, пять, а то и шесть, а очередь моя за это время дошла только до прокуратуры. Здание это было хорошо мне знакомо: в детские годы мы, мальчишки, часами простаивали перед его воротами, с восторгом наблюдая, как створки этих ворот САМИ раздвигаются и сдвигаются. (До войны других таких автоматических ворот я в Москве не видал, и эти были для нас одной из важных достопримечательностей нашего родного города.)
Итак, за пять-шесть часов моя очередь дошла до здания Генеральной прокуратуры и там — намертво остановилась.