Скворечник, в котором не жили скворцы
Шрифт:
– Я не унываю. Я тоже на своем месте. У меня ведь шесть изобретений. Шесть патентов. Потому что в мире есть еще многое, что нужно изобрести. Вот возьми немцев. Что ни говори, а они по этой части большие молодцы.
– По какой части?
– насторожился я. Интересно, по какой это части молодцы немцы?
– Ну, по части бытового и вспомогательного изобретательства. Да и не только.
– Никакие они не молодцы!
– отрезал я.
– Если бы они были молодцы...
Что бы они сделали, если бы они были молодцы, я не знал и потому
Андрей Глебович словно и не заметил моего тона. Он вылез из-за стола и взял канистру в руки.
– Посмотри, какая простая штуковина! Что это? Простой бак. Емкость, так сказать. Для горючего - бензина, керосина или смазочных масел. Мелочь? Нет, не мелочь. Самое пикантное, что это не мелочь.
Он сегодня в третий раз произнес эти слова-паразиты.
– Техническая находка здесь прекрасна. И моя задача - как можно скорее запустить такие канистры в производство.
Он стал крутить канистру перед моим носом.
– Простейший штамп. Чуть сложнее - с горловиной. Минимум сварочных швов - все. Мелочь? Да. Но мелочи изменяют лицо мира! Это не просто емкость. Это еще и понтон. Тело, погруженное в воду, теряет в своем весе столько, сколько...
– Знаю, - сказал я.
– Проходили.
Андрей Глебович не обратил на мои слова никакого внимания.
– Если принять вес канистры за два килограмма, значит, она может держать на воде восемнадцать. Легко сосчитать. Допустим, вес автомобиля три тонны. Значит, сто семьдесят - двести канистр, на них доски - и готов понтонный мост, по которому пройдет автомобиль. Под эти ручки легко просунуть доски на всем протяжении моста. Можно составить не двести, а две тысячи штук. Такой мост практически непотопляем.
– Чепуха!
– сказал я.
Андрей Глебович так удивился, что молча уставился на меня.
А я представил себе, как через нашу русскую речку по соединенным досками канистрам, громыхая, идут фашистские танки и грузовики с солдатами, кричащими: "Хайль Гитлер!" Тетя Лида часто говорила, что у меня слишком хорошее воображение и мне это будет мешать в жизни.
– Чепуха!
– злорадно повторил я.
– Что русскому здорово, то немцу смерть. Вам потому нравится все немецкое, что у вас бабушка немка.
Доротея Макаровна ахнула, а я встал из-за стола и подошел к окну.
Передо мной была колокольня. Колокольня с пустыми, зияющими арками. Там летали вороны. Белая-белая колокольня, как палец с острым наперстком, уходила в серое небо.
За моей спиной не раздавалось ни звука. Лучше бы мне дали пощечину и выставили за дверь.
– Что с тобой, мальчик?
– спросил Андрей Глебович.
Я и вправду не знал, что со мной. Мне вдруг захотелось плакать.
– Ты понимаешь, что ты говоришь?
– еще тише спросил Андрей Глебович.
– Понимаю!
– крикнул я на всю комнату.
– Очень хорошо понимаю. Немцы убивают наших советских людей, а вы говорите, что они молодцы!
– Ты с ума сошел!
– с ужасом сказала
– Выпей воды. Разве можно так говорить со старшими?! Ведь Андрей Глебович тебе в отцы годится. Одумайся, Фриц!
– Я вам не Фриц!
– каким-то тонким голосом закричал я.
– Я вам не Фриц, и вы не годитесь мне в родители. Я Крылов, у меня фамилия есть! Я русский! А вы немцы, немцы! И вы немка, Доротея Макаровна!
– Вон! Вон отсюда!
– зарычал Кириакис.
Я бросился к двери. Слезы застилали мне глаза.
– Погоди! Погоди!
– кричала вслед Доротея Макаровна.
– Погоди, дурачок! Я не немка, я русская. Я Дарья. Понимаешь - Дарья. Дарья Макаровна Новичкова.
Но я не слушал. Я выскочил в прихожую и чуть не сбил с ног Барыню, которая возле вешалки снимала с себя бархатное пальто.
СЕРЕЖКА-АЛЬБИНОС
Хорошо, что тети Лиды не было дома. Я пришел в таком состоянии, что она наверняка полезла бы ко мне с вопросами. Что я мог ей сказать?..
Тетя Лида никогда меня не понимала, хотя и воспитывала с трех лет. Моя мама была врачом и умерла во время какой-то эпидемии. Я ее не помнил совсем. Отец работал строителем и все время разъезжал по разным Магниткам, Кузнецкам, Игаркам, то есть по городам, о которых я знал только из учебника географии. Отец утонул в Енисее, когда мне было шесть лет. Его я помню. Он ходил в сапогах и гимнастерке под широким ремнем. Я знал, что он воевал на гражданской войне, что у него было именное оружие - наган от самого Климента Ефремовича Ворошилова. Нагана этого у нас не осталось, потому что отец всегда носил его с собой и вместе с ним утонул.
Мне всегда казалось, что он утонул, как Чапаев, переплывая реку, и что по нему стреляли враги. Я знал, что это не так, что на самом деле отец утонул зимой. Ночью шел с какого-то совещания и провалился в полынью.
У нас в Москве от отца осталось только удостоверение на право ношения оружия и его письма к тете Лиде. Мне он писем не писал, потому что я тогда еще не умел читать. Письма все были похожи одно на другое. Все они начинались словами: "Строители и изыскатели в моем лице приветствуют вас, дорогая сестрица, из далекого..." Потом шло название города, который был уже построен или еще только строился. Заканчивались письма также одинаково: "Коту Ваське передай..." Дальше шло, что нужно передать мне, потому что отец чаще всего называл меня котом Васькой.
Насколько "Васька" лучше "Фрица"!
Тетя Лида говорила, что котом Васькой я стал, когда съел всю сметану, которую она приготовила для борща. Это было очень давно. Отец с матерью приехали в Москву к тете Лиде. Они разговаривали и ждали, пока сварится борщ. А я съел всю сметану. Я лично этого не помню.
Честно говоря, мне с тетей Лидой было неплохо, хотя мы совершенно разные люди. Во всяком случае, я никогда не понимал, почему в книжках так жалеют сирот. Меня в нашем доме никто не жалел. Даже наоборот, сапожник Кобешкин однажды сказал: