Сквозь божественную ложь 2
Шрифт:
— Айштера, — сказал я холодно, — фелина-знахарка, которая была рядом со старостой. С ней что?
— Её забгал сир, к себе забгал, он любит забгать молодуху какую, он же всегда на выездах кого-то прибигает, а тут, получается, за дело прибгал, — залопотал тощий, глотая натекавшую из носа кровь. Спохватился и прибавил:
— Не за дело, конечно, вы меня не слушайте, то есть слушайте, но я не, я не…
Его голос становился всё тише, пока не замолк окончательно.
Что с ними делать? Разумом я понимал, что убивать их не следует.
Но то разум. А сердце умоляло, твердило, приказывало — раздавить без жалости, без пощады, отхлестать так же, как они — беспомощного травника.
— Ты можешь выпить их воспоминания? — спросил я у Энель на всесолнечном.
Подспудно я ожидал, что она откажется из-за брезгливости. Кто в здравом уме захотел бы целовать этих ничтожеств, даже для того, чтобы поглотить их жизненную силу?
А после отказа у меня будут развязаны руки. Ничего не поделать, необходимость. Необходимостью люди на Земле приноровились оправдывать любой поступок.
Энель, следившая за тем, чтобы пленники не попытались сбежать, мрачно посмотрела на меня.
— Думаешь, если бы я могла выпить, то побрезговала бы? Как бы не так. Выпила бы и их, и тех деревенщин, которых на нас натравили девки из Культа Ночи. Контракт — это обоюдоострый клинок, Роман. Не стоит думать, что он забрал у меня меньше, чем у тебя.
— Ты ограничена моей памятью?
— Нет. Но нужно добровольное согласие. До чего унизительное условие — вымаливать разрешение у… — Она остановилась, поймав мой взгляд.
— У пищи? У скота?
— У смертных.
Я вздохнул.
Так тоже сойдёт.
Повинуясь мысленному приказу, нилис стёк в руку чёрным клинком. Он отрубил голову тощего фелина с той же возмутительной лёгкостью, с какой прежде срубил толстое дерево возле Поляны. Тихое гудение стало на миг чуть громче, вот и всё. Никакого различия между древесиной и плотью.
Второй часовой ненадолго пережил первого. Энель свернула ему шею, как котёнку, которого недосуг топить в ведре.
Накатила мимолётная дурнота. Я поморщился и отступил от обезглавленного тела, вокруг которого начала натекать лужа крови.
Надо бы запомнить, что отрубание головы — жест эффектный, но крайне грязный.
На будущее.
Сени были темны и безлюдны, как и маленькая комната по левую руку. Лишь в большой — там, где стояла широкая каменная печь, там, где прежде ночевал Тецуо — горел свет. Его узкий трепещущий луч пробивался из-под двери. К ней приник стражник, пытаясь то ли подсмотреть, то ли подслушать, как развлекался барон.
Широкую спину телохранителя обтягивала ладная кожаная куртка, из-под нижнего края которой торчала кольчуга. С пояса свисал зверского вида тесак. Поглощённый своим занятием, он
Я тихо постучал по стене. Стражник вздрогнул и обернулся, схватившись за оружие. Я с силой вогнал ему в глаз кинжал, отнятый у часового. Фелин тяжело качнулся и стал заваливаться назад; я подхватил тело и потихоньку опустил его на пол.
Сердце колотилось как бешеное, слегка потряхивало руки. Всё-таки до хладнокровного убийцы мне далеко, очень далеко…
Я схватился за ручку и застыл, прислушиваясь. Изнутри доносился неразборчивый мужской голос; скрипели половицы, по которым кто-то грузно и степенно прохаживался.
Внезапно шаги стихли.
Приготовившись к худшему, я толкнул ручку и вошёл в комнату. Придержал дверь и с лёгким поклоном встал у неё, положив ладонь на рукоять церемониального меча. Энель прошествовала мимо, не удостоив меня и взглядом. Её длинные волосы струились по плащу, который перебирал цвета, стараясь уловить их сияние.
В комнате царила душная жара. Несмотря на лето, печь была затоплена, и я моментально взмок.
Приземистый стол ломился от простой крестьянской еды. Между блюдами были выставлены кувшины. Судя по запаху, в них было приличное вино. Барон не чурался грабить своих подданных.
К печи склонился обнажённый низкий фелин, походивший на отъевшегося дворового кота. Его тело блестело от испарины, особенно заметной на проплешине у макушки. Короткий облезший хвост стоял торчком.
Дверка печи была открыта. Барон — а это был, несомненно, барон — энергично елозил в топке кочергой. Он был взбудоражен настолько, что не обратил на нас внимания. Он пританцовывал на месте и тараторил — слова сливались в неразборчивую кашу, в которой угадывались отдельные выражения:
— Никому не позволено… Преступление против… Ты заслужила наказание… — Он с силой вонзил кочергу в глубь топки.
В другой части комнаты на кровати лежала Айштера, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту. Волосы знахарки спутались в воронье гнездо, покрасневшее лицо опухло от слёз. Кое-где её платье было порвано, однако ни синяков, ни следов пыток я не заметил.
Наконец Такеши ван Хиги закончил возиться с кочергой и повернулся к нам. У него были бешеные, пьяные глаза существа, привыкшего к безнаказанности, к исполнению своих прихотей за счёт других.
— Кто… кто посмел… — заморгал он.
Мутный взгляд барона с трудом сфокусировался на Энель — и он замер, как кролик, увидевший змею.
В каком-то смысле так и было.
Волосы Энель вновь отливали золотом. Она зачесала их назад, чтобы открыть заострённые кончики ушей.
Как заставить любого испытать чистый, незамутнённый ужас? Очень просто — надо привести к нему его худший кошмар. Мало у кого отыщется сила воли, чтобы бросить вызов древнему чудовищу из церковных проповедей.
Я сомневался, что у барона хватит решимости повторить подвиг Айштеры.