Сквозь смерть и время
Шрифт:
По вечерам, после приготовления «кофе» к следующему утру, мы собирались в нашей каморке, пели песни (меня просили петь русские), а мой сосед пел украинские. Своими песнями и рассказами о своей родине, он привил мне любовь к Украине.
Так я прожил на кухне до февраля 1943 года, встречал немало земляков, помогал чем мог; один из них, после войны приехавши домой, посетил мою мать. 11 февраля в лагерь приехал власовский офицер в чине поручика. Всех нас выстроили, и он начал рассказывать о Власовском движении, о добровольцах, о прелестях национал-социализма, о том, как Гитлер беспокоится о народах Европы и Азии, какова станет сытая жизнь; недалек, мол, тот день, когда знамя национал-социализма будет развиваться и над свободной Россией. Рассказал еще о последней речи Сталина, в которой он, на обращение Швейцарского Красного Креста, сказал: «Пленных у меня нет, а есть изменники Родины». И отказал в помощи через Красный Крест. «Так что, — продолжал власовский поручик, — улучшения питания в лагере для вас — ждать не приходится».
Большинство лагерников, конечно, и не знало ничего о национал-социализме, ни о Власове, да это было и не важно для них, — был важен главным образом приличный кусок хлеба и котелок густого супа… Это последнее и заставило многих военнопленных принять предложение
На другой день отобрали артиллеристов, а еще через два дня меня самого и еще 11 человек, под конвоем немца, привели на станцию и посадили в пустой пассажирский вагон. Поезд дал свисток и вагоны тронулись…
К тому времени я уже довольно прилично выучился говорить по-немецки и начал расспрашивать нашего часового, куда мы едем. Он ответил, что едем в другой лагерь, в котором должны пройти медицинскую комиссию.
Я сел у окна. Мелькали поля, через снег пробивалась озимь, огороды, чистые домики, на станциях люди с рюкзаками, все хорошо одетые; и как-то стало тепло на душе… Я задремал.
Снова у пушек
Стук буферов вывел меня из полудремоты. Мы стояли перед вокзалом. Название станции Фаллингбостен. Часовой крикнул: «Лос, лос!» и мы пулей вылетели из вагона, вслед за нами вышел часовой и мы двинулись пешком. Километров через пять подошли к высокой изгороди из проволоки, вышки, а за ними большие каменные здания. Во дворе часовой нас сдал в один из бараков. Внутри было чисто, двойные деревянные кровати, электричество, стол на каждые 10 человек. Это был бывший французский лагерь. Через час дали котелок супа, кусок хлеба, одеяло и указали койку. Французов увезли давно, и лагерь предназначили переходным для советских пленных. Здесь мы проходили военную медицинскую комиссию; здоровых отправляли по военным частям, а больных возвращали назад в лагерь, как мы говорили «доходить». На другой день прошли вошебойку, стрижку наголо и нас повели в санчасть. В одной из комнат находилось несколько офицеров в форме зенитчиков в белых халатах. Произвели поверхностный осмотр. Доктор, к которому я попал, обратил внимание на мою упитанность, а когда я ответил ему по-немецки, даже улыбнулся. После осмотра подвели меня к столу с картотекой; там отобрали номер и записали имя, фамилию, год рождения, национальность, и после этого нас в количестве четырех человек отвели в канцелярию и передали вахмистру зенитчику. Оттуда снова пошли на вокзал. Дальше — вагон, ночь пути, остановка и город Брауншвейг. Здесь пересели на автомашину. За городом во все стороны стояли заводские корпуса, между которыми — вышки, на них торчали стволы зениток, а рядом с корпусами копошились люди, темные от грязи и голода; одни из них с желтыми звездами на груди — это «юде», другие — французы с зелеными сумочками через плечо, но больше всего было молодых девушек в советских фуфайках и самодельной одежде — на груди круглый значок «О.С.Т.» Вскоре машины свернули и остановились рядом с четырьмя бараками и тремя вышками с 33-миллиметровыми зенитными орудиями. В стороне стояли длинные деревянные бараки, в них жило около 500 французов, работавших на заводах. Привели нас в зенитный 4-й взвод, распределили по орудиям и стали обучать строевой подготовке, названию частей орудия и немецкому языку. Здесь было до 25 немцев. Пищу давали ту же, что и им, но только после раздачи немцам. Так что, иногда получали обильно, а иногда худо. Нас было четверо: двое из Украины, один казах и я. С утра до обеда находились около орудий, потом с одним немцем ехали за обедом, после обеда ходили в французский лагерь мыть канистры, и там встречались и разговаривали с нашими русскими девушками. Еженедельно их пригоняли к французам мыть и красить бараки, а однажды, когда мы их встретили, им привезли пищу из лагеря. Одна из них позвала нас и открыла канистер; я отпрянул от вони — стоял тот же гнилой кислый запах нечищенной полусгнившей картошки, которой кормили пленных. Мы-то уж отвыкли от этой вони, а одна девушка с упреком сказала: «Эх, добровольцы! Кого защищаете? Эх, вы!..» От стыда мы не могли смотреть им в глаза. После этого, все остатки своей пищи мы приносили им. Лагерь, в котором они работали, был заселен гражданскими французами, все они были здоровые, упитанные, получали посылки из дома. Жили неплохо. Западных жителей немцы на работы, подобные как нашим девушкам, не посылали, только «унтерменшей» без разбора пола и рода работы. Некоторые девушки не выдерживали голодного пайка и продавали французам свое тело. Нельзя судить их за это. Жить и им хотелось. Хотелось увидеть своих близких, родных, услышать родную речь, а не эти постоянные «Лос, лос!» — голод, холод, проволока, проволока без конца. Хотя и у себя дома было нелегко, но все это нелегкое было свое и у себя. Там найдется кому рассказать, а здесь свои такие же несчастные, а немец на жалобу ответит прикладом.
Однажды на работе я порезал палец и меня с конвоиром отправили в город к доктору. Шли по тротуару. Дорогой встретили обер-лейтенанта летчика, конвоир сделал приветствие. Не прошли мы и нескольких шагов, как услышали громкий окрик и, подбежавший, офицер начал орать на конвоира, что он не должен идти по тротуару с русским швайн. На объяснение конвоира, что мы живем вместе, офицер продолжал орать, повторяя «руссише швайн», «унтерменш», и приказал солдату, явившись в часть, доложить начальству, чтобы на него наложили взыскание. «Яволь!» — покорно ответил конвоир. Тогда-то я убедился, к какому освобождению России стремятся немцы.
Дорога дальняя
Лето 1943 года шло на исход. В августе нам приказали собрать вещи, посадили в автомашину и привезли в один из военных городков Брауншвейга. Там таких как мы оказалось 35 человек. Городок был заполнен немцами в желтоафриканской одежде,
Мелькали дни, страны, города: Белград, Скопль — здесь простояли полдня за городом и сразу начался товарообмен. Немцы меняли сигаретную бумагу на табак; здесь же я увидел после многих лет надпись на коробке сигарет «СВОБОДА», слышалась славянская речь, но около нашего вагона стоял часовой и строжайше запрещал разговаривать с населением. К вечеру гражданская прислуга паровоза сменилась военной и колеса вагона снова начали отбивать километры. В эту ночь шесть человек наших товарищей, открыв дверной крюк проволокой, убежали, выпрыгнув на малом ходу. Утром я только взобрался на платформу, как сразу позвали назад. Поезд остановился среди поля, нас из вагона выгнали и начался обыск; из мешков все вытряхивалось в одну кучу. В моем мешке обнаружили тетрадь, в которой я записывал, при учёбе в Брауншвейге, немецкие фразы, передали ее вахмейстеру, где он громким голосом прочитал: «Их либе Дёйчланд», «Их либе дас дейче фольк». Когда он узнал, что тетрадь моя, то ехидно засмеялся и повторил: «Ду либст дейче фольк!» «Сжечь!» — крикнул он. И нас пинками и прикладами начали загонять в вагон. Теперь на дверь стали вешать замок. Через день, на одной остановке, прочитал — Салоники, дорога шла по берегу Эгейского моря, а берег до железной дороги был залит асфальтом и опутан колючей проволокой. Здесь поезд шел очень медленно, дорога круто поднималась в гору и в одном месте я увидел на берегу длинную торпеду, о которую бились волны, двигая ее взад и вперед. Медленно проехали Ларису. Здесь дорога шла высоко по горе, над самым обрывом и, когда глянешь вниз, деревья кажутся зелеными точками на серо-каменистой почве, речка словно зеленая нитка, а вверху высоко-высоко парили птицы и казались черными крапинками на безоблачном небе.
30 сентября прибыли в Афины и стали сразу выгружаться. Здесь нас ожидали итальянские грузовики с тупыми носами, прицепили орудия и двинулись вниз. Дорога все время вилась по склонам гор, среди виноградников и больших помидоровых огородов, посреди которых стоял колодец; по кругу ходил ослик и подавал воду на поля. Иногда виднелись глиняные мазанки без окон и дверей. Навстречу попадались грузовики с ящиками фруктов, последних было нагружено так много, что они свисали со всех сторон и непонятно было, как все это держалось. По обочинам дороги медленно шагали ослики, нагруженные поклажей, рядом плелись старики или дети с хворостинами в руках, а греческая молодежь находилась в Германии, на принудительных работах или в партизанах. Эти люди были смуглы, с нависшими черными бровями, без улыбок на лицах. Вверху, где почва была зеленее, паслись стада овец и на горизонте маячила фигура пастушка с длинной палкой.
На последнем перекрестке дороги я прочитал надпись «Элейзис» и, когда спустились в долину, то слева открылось море с парусными лодками, сливаясь вдали с безоблачным небом. Впереди небольшой городок, окруженный фруктовыми деревьями, за ними горы подковой опоясывающие долину и концы подков упирались в море. Дорога круто свернула направо, проехали мимо часового и въехали на гладкую асфальтовую дорогу, по бокам густо засаженную цитрусовыми деревьями. Здесь слышался сильный гул опускавшихся и поднимавшихся самолетов; по бокам посадочной площадки находились бункеры в высоту самолета — в форме подковы. За ними прятались бомбардировщики «хенкельс», «юнкере», «мессершмидт», а сзади них, вокруг аэродрома, сплошной сад из оливковых деревьев, под которыми в вырытых ямах виднелись бочки с горючим и аэробомбы. Проехав аэродром, стали у подножья горы и стали выгружаться. Гора высилась метров на 300, наверху виднелась вышка, каменный домик с бассейном для купанья. На военной карте это место было обозначено «Высота 60», и она стала зенитной точкой для 4-го взвода.
В апреле 1941 года немецкие и итальянские войска совместно оккупировали Грецию. В городах конфисковывался товар, у крестьян забиралось все, безвозмездно. Этим немцы поставили население в безвыходное положение; греки начали уходить в горы к партизанам. Последние на зверства фашистов начали отвечать террором и диверсионными актами, приводя немцев к большим жестокостям. Так газета «Грихише нахтрихтунг», на первой странице, пестрела приказами о расстрелах заложников — по 10–20 и более человек, а весной 1944 года цифра увеличилась до 50 человек, — после убийства немецкого майора. В ответ на это партизаны еще более усилили свою деятельность против оккупантов: под откосы летели воинские составы, истреблялись офицеры издававшие приказы… Особенно сильно ненавидели греки итальянцев, которых в оккупированных зонах находилось больше чем немцев, и которые к жителям относились бесцеремонно; играла здесь роль и вековая вражда между этими двумя народами. Греки сильно бедствовали, голодали и держались только на фруктах; в стране была полнейшая инфляция: одна пачка сигарет стоила десятки тысяч драхм, а о хлебе и говорить не приходится. И это происходило в стране величественных зданий, древней архитектуры, литературных произведений; в стране научившей мир красоте, давшей людям идеи демократии. Немцы и итальянцы забирали все, что попадало в поле зрения, не жалели и прекрасные сады с оливковыми, фиговыми и цитрусовыми деревьями… Среди них оккупанты расположили и свои зенитные орудия… Когда солнце спускалось за горы и темнота покрывала долину, начинался вой сирен, предупреждая о подходе партизанского отряда; все мчались к орудиям, держа под мышкой одеяла, поскольку приходилось находиться на дворе всю ночь, а ночи стояли холодные. С началом тревоги, вокруг аэродрома начали раздаваться одиночные выстрелы, им отвечал тяжелый автомат, иногда рвалась мина. Сразу же за аэродромом и до предгорья находилась минированная зона и были случаи, когда пастухи с овцами и козами взрывались на этих минных полях.