Сквозь смерть и время

Бураков Анатолий

В один из дней следующей недели наше веселие кончилось. Снова застучали колеса о рельсы, опять замелькали километры, и к концу дня заблестели воды быстрой Моравы, катившей свои воды среди вечнозеленых кустарников, оливковых рощ; на возвышенностях росла хвоя, обширные сады слив, из которых приготовляют знаменитую «Сливович». Прошел еще день и на утро приехали в Белград. К эшелону подали грузовики, прицепили орудия, заревели моторы, и опять путь-дорожка с остановками. Ехали часа четыре и остановились на берегу Дуная. Приступили к разгрузке. Пробовали грузовиками подтянуть орудия ближе к реке, но они застревали в мокром песчаном грунте. Тогда унтер-офицер отправился к соседнему крестьянскому двору, хозяин которого оказался банатским немцем, и тот пришел с двумя лошадьми.

К концу нашей работы, когда поставили последнее орудие, пришла женщина с девочкой и принесла два больших белых хлеба, большой кусок сала и дюжины три яиц. Немцы сразу же бросили всю работу, отправились готовить пищу, а нас заставили делать палатки. Последнюю сделали для себя, устлав ее ветками и сухой травой. Часовой принес нам по куску хлеба и немного сала, яиц нам не полагалось; все это запили дунайской

водой и крепко уснули после трудового дня.

Весь апрель работали с лопатами, кирками, рыли ямы для патронных ящиков, насыпали песок в мешки и из них складывали стены вокруг орудий. Стало опять голодно. После немцев ничего не оставалось. Мы по вечерам садились на берегу Дуная, смотря на отражение луны в воде и вспоминали сытую и пьяную жизнь в Греции. Дунай тихо катил свои воды, надрываясь под тяжестью барж, протяжно кричал буксир, а мы еще туже подтягивали ремни. Здесь, 6 июня, мы услышали новость, что «Американцы высадились во Франции».

Дни проходили в спокойствии, пока 15 июня не появились два самолета, завыли сирены; все повыскакивали и каждый занялся своим делом. Когда расстояние позволило, немцы открыли огонь из трех орудий. Орудие у которого я находился стояло первым к самолету и первая же пулеметная очередь ударила по нашей пушке. Пули со звоном ударялись и отскакивали от орудийного железа. Вдруг я почувствовал как бы ожёг на левой ноге и сразу присел; на левой ноге показалась кровь и я почувствовал сильную боль. В ту ночь ранило трех человек и одного убило. К утру приехала санитарка и нас отвезли в местечко Ковин, где в бывшем доме для умалишенных был устроен лазарет.

Палата № 10

«Там, за утехами несется укоризна. Там стонет человек от рабства и цепей! Друг!.. Этот край… Моя отчизна!..» М. Лермонтов

Придя в себя увидел, что лежу на койке. Последняя стояла возле большого окна, через которое светило солнце, слышался разговор на сербском языке. Нога моя находилась в гипсе, в нем были прорезаны дыры и в них торчали тампоны еще не высохшие от крови. В голове шумело от наркоза и сильно ныли раны. К вечеру я познакомился со всеми сопалатниками. Это был целый интернационал: смуглый сильный брюнет, русский парень из первой эмиграции, проживал все время в Болгарии; с другой стороны моей койки лежал так же русский эмигрант, плававший кочегаром на пароходе по Дунаю, неделю назад пароход нарвался на мину и кочегару при взрыве оторвало ногу. Были сербские добровольцы, были наши казаки из корпуса Фон-Пановица, один из Русского корпуса, четник Михайловича, серб крестьянин из-под местечка Ковин, да один итальянец. По субботам и воскресеньям к сербам приходили родные и приносили массу кушаний, даже спиртные напитки, как, например, раки, сливович. Все меня угощали, и скажу по совести: таких вкусных вещей я раньше никогда не ел, хотя и жил под красивейшим лозунгом: «Жить стало лучше, жить стало веселей». Они интересовались все время, как я попал в немецкую армию, и когда я ответил, что я пленный, то они долго не верили, ссылаясь на больничный листок, в котором в истории моей болезни, между прочим, было наверху одной буквой обозначено ранение, а внизу стояло слово «солдат». Так кто-то записал меня в немецкий Вермахт.

В воскресенье до самого вечера в палате стоял веселый шум, приходили сербки с кошелками полными всякой снеди, а иногда со спрятанной бутылочкой «крепкого». (Санитары их всегда пропускали, получая от них подарок.) В углу комнаты лежал серб по имени Драга, он был единственный, кто мог ходить без помощи костыля или санитара. Он всегда подводил пришедшую сербку к моей кровати и с ударением на букву «о», объяснял, что я русский, пленный; они подолгу трясли мою руку и всегда что-нибудь совали в мой ночной столик. Вечером приходил санитар с сонными таблетками и я делился с ним вкусными подарками. Но хорошее всегда проходит. Однажды пришедшие сербки сообщили новость, что русские войска уже недалеко, а 6 сентября стало известно об эвакуации госпиталя. К 9 сентября всех перевезли в Белград, и ночью мы уже спали в подвале большого здания, видно было что это бомбоубежище. Получили верхнюю одежду, a 11 сентября колеса поезда-лазарета снова начали выбивать километры.

Я лежал на верхней койке около окна. Переехали медленно Дунай. Мне вспомнились почему-то слова из стихотворения Лермонтова:

«Кто же вас гонит: судьбы ли решенье? Зависть ли тайная, злоба ль открытая? Или на вас тяготит преступление — Или друзей клевета ядовитая?»

Поезд продолжал мчаться в темную пасть ночи. 16 сентября прибыли в Вену, состав наш медленно полз мимо заводских корпусов, около которых группами работали кирками и лопатами люди со значками из трех букв О.С.Т., у других желтая звезда на груди. За заводами находились небольшие домики. Поезд наш остановился в этом месте. Около вагона забегали дети, женщины, которые совали в окна буханки хлеба, бутылки с вином и молоком, у каждой женщины на глазах стояли слезы, каждая из них была матерью или женой, и у каждой из них находился в огне войны самый близкий, самый любимый человек. Ночью еще несколько раз поезд наш куда-то передвигался, а утром остановился у разгрузочной площадки. Вскоре прибыли санитарные машины и нас, по четыре человека в машине, на носилках повезли в госпиталь. Последний находился в одном из лучших районов Вены — Пратер. Здесь обмыли, выдали обмундирование и костыли и я начал упражняться в ходьбе.

22 сентября меня включили в группу из 10 немцев и привезли на вокзал. Усадили в поезд. Ехали около трех часов.

В Санкт-Пелтен сделали пересадку на узококолейку; дорога «Мария Целлер бан». Красивее этой местности я ничего нигде не видел. Дорога все время поднималась в гору. Заходящее солнце

освещало верхушки гор. Горы поднимались все выше и выше. Всюду, куда ни кинешь взор, лес и горные пастбища. Кое-где виднелись, словно на картинках, разукрашенные домики. Местами паровоз замедлял ход и тихим ходом переезжал по «чертову мостику» на другую сторону, а внизу далеко блестела речка. Когда поезд наш поднялся на самую вершину горы, замелькали огоньки и вагон наш остановился около двухэтажного дома «Вокзал Гозинг». В вагон вошли сестры милосердия и с их помощью мы вышли из вагона. Недалеко от вокзала стоял большой дом с вывеской «Отель Гозинг». Это был резерво-лазарет, в нем мне пришлось прожить около двух месяцев. Гозинг — одно из красивейших мест Австрии в Альпах на высоте 2860 метров. Как только выедешь за Санкт-Пелтен, когда город скрывался в долине, на каждой остановке находился отель. Здесь когда-то отдыхали, загорали на зимнем солнцепеке, катались на лыжах, ходили на охоту. Здесь для человека лыжи были вторыми ногами. Жившие ниже жители, шли на вокзал с лыжами; у вокзала к стенке была приставлена рама, куда их и ставили. Возвращаясь из города, или когда дети шли из школы, лыжи забирались и каждый катился вниз, до самого своего дома. Все жители здесь жизнерадостные, розовые, круглолицые, веселые и добрые, на их характере сказалась сама природа. Мне приходилось не раз ездить в Санкт-Пелтен к зубному врачу и каждый раз в вагоне пассажиры старались уступить лучшее место, а если кто кушал, то обязательно делился, предлагая бутерброд. До них, к счастью, не дошел ужас воздушных тревог, постоянная беготня в городе и сидение в бункерах… Раны мои заживали медленно. Однажды утром, как всегда после обхода доктора, сестры разносили лекарства, одна из них сообщила, что для меня есть новость. Целый час томился я дабы узнать поскорее эту новость… наконец дверь открылась и сестра с какой-то незнакомой девушкой подошла к моей койке. Девушка оказалась русской, из Крыма; мы познакомились, что намного облегчило мое одиночество в госпитале. Звали ее Валя, работала при кухне, уже 2 года. И сообщила еще новость, что в следующей палате лежат трое русских; а на следующей остановке в отеле работают еще две наши девушки. Вскоре мы перезнакомились. В воскресенье после обеда приезжали девушки из соседнего отеля, привозили закуски и даже вино. У Вали была гитара, мы отправлялись в лес и воздух наполнялся звуками голосов о далекой Украине. Девушки происходили с юга. Много пели песен, а под конец такую, что хватала за сердце, за самую душу — «Реве тай стогне Днипр широкий…» Иногда к нам подходили гуляющие по тропинкам немецкие солдаты из госпиталя, мы угощали их чем могли; они всегда просили спеть им «Стеньку Разина» и всегда подтягивали нам по-немецки. Когда же доходили до слов «на помин ее души», чокались и выпивали, когда было вино, после чего расходились по палатам.

На втором этаже здания, в котором помещался вокзал, жила австрийская семья: муж, жена и двое детей. Валя была с ними хорошо знакома и мы часто просиживали у австрийских друзей допоздна. Через коротковолновый приемник слушали передачи с «той» стороны и многое знали, что делается на свете. Так узнали, что Румыния подписала договор с союзниками, что американцы освободили Париж, англичане взяли Брюссель. Мак Артур высадился на Филлипинах, 20 октября американцы взяли Аахен, что советские войска освободили Белград и со стороны Венгрии подходили к австрийской границе. Ежедневно через нашу местность пролетали сотни американских бомбовозов. Они уже бомбили Санкт-Пелтен, Вену, Винер-Ноештадт и иногда ясно слышались взрывы бомб. В конце ноября Валя получила извещение об отправке на рытье окопов в район Айзенштадта; мы крепко, по-родному с ней простились и Вали среди нас не стало. А 15 декабря, когда снег уже покрывал местность, одевши хвойный лес в белое покрывало, меня вызвали в канцелярию. К тому времени я уже костыли бросил и передвигался без их помощи, с палкой; там мне сообщили, что я должен ехать в «Кранкензаммель штелле» и там смогу просить отпуск.

На другой день, простившись с австрийской семьей, я отправился в новый для себя путь. На душе было тяжело, тоскливо до слез; я так сжился с этой прекрасной семьей, которая мне заменяла родных своим приветливым отношением. В Санкт-Пелтен сделали пересадку. Местность здесь сильно изменилась после того, как видел ее летом. Теперь много кварталов было разбито, на вокзале стояла грязь. Невольно чувствовалось, что приближается конец войны. Еще несколько часов пути и мы приехали в Вену. Вена, Вена, где твоя красота, где твои дворцы и дома в стиле Барокко? Не слышно музыки Штрауса, не слышно былого шума мчавшихся трамваев, да и сами люди как бы не те, что были раньше, одеты неряшливо, с какими-то сумками, и все куда-то спешат, в чему-то прислушиваются… На другой день, сделав в Вене пересадку, я прибыл в город Опельн. В центре города была большая католическая школа, переделанная в то время в сборный пункт для раненых. Отсюда, как я узнал, отправляли в отпуск или в резервную часть того или иного рода войск. Несмотря на частые воздушные тревоги, народ жил своими интересами: вечерами ходили в кино, гуляли по улицам; там я видел несколько фильмов с Марикой Рок; там же встретил Рождество 1944 года.

Здесь нас было 250 человек. Вечером 24 декабря, после ужина, каждый получил по маленькой бутылочке «шнапса», по бутылке вина, пачку сигарет и сладости. Все собрались в вестибюле у зажженной ёлки, а рядом стоял хор из сестер милосердия и монашек; а дальше, вокруг ёлки, на тележках, без рук, без ног, с изуродованными лицами — старые и молодые солдаты… Священник произнес молитву, потом вышел главный врач и от имени персонала и себя поздравил всех с наступающим праздником. Хор медленно начал исполнять «Святую ночь». И полилась божественная молитва, пели сестры, по их лицам катились слезы, блестевшие от света свечей, и горошинками падали на пол. Постепенно в мелодию включились почти все присутствующие и песня расширялась в могучий напев, несясь туда к Всевышнему, как бы прося прощения за всю кровь, что лилась по городам и селам земли… А когда умолкли последние слова песни, слышался плач молящихся. Плакали все, простирая в мольбе руки. Так прошло некоторое время в молчании. Врач снова вышел и пожелал всем спокойной ночи. Мы стали расходиться по комнатам.