Сквозь стену
Шрифт:
Солнечный свет вливался в комнату через три окна. Обе двойные оконные рамы были широко раскрыты, но окно в центре, на самом деле являвшееся дверью, было закрыто занавесками из тусклой парчи с поблекшими красками. Комната была точно такой же, как и кабинет Мартина Брэнда по другую сторону стены, но выглядела совершенно иначе — она казалось какой-то нежилой. Обои цвета слоновой, кости в атласную полоску тут и там закрывали акварельные рисунки с широкими белыми подложками или в узких золоченых рамках. Мебель, как ее и описывала Пенни, была позолоченной и плетеной. Большая ее часть оставалась накрытой пыльными чехлами, но с двух самых больших кресел
Среди всей этой церемонности и блеклости красок Хелен Эдриан выглядела такой же живой и горячей, как солнечный свет. Ее волосы были почти золотыми. Ее кожа лучилась здоровьем, а ее глаза были всего на один тон темнее, чем небесная голубизна, в чем и заключалось единственное существенное различие между ними. Она покачала головой и сказала:
— Нет, хватит.
Феликс отбросил назад густую прядь темных волос, вечно падающих ему на глаза.
— Просто пой в полный голос. Я уверен, он лучше, чем когда-либо.
Она облокотилась на рояль и склонилась к нему.
— Нет, я не хочу.
Он с осуждением сказал:
— Ты боишься?
— Я боюсь повышать голос. Я не чувствую...
— Тебе не надо чувствовать. Пой! Все при тебе, просто дай голосу выход.
Он задел ее чувствительную струнку, но она продолжала стоять, склонившись над роялем, вычерчивая на темном дереве воображаемые узоры и разглядывая свои пальцы с отполированными розовыми ногтями.
— Феликс...
Он сыграл несколько аккордов и остановился.
— Что такое?
— Это бесполезно. Я не могу выйти на сцену и петь шепотом, и я не намерена петь в полный голос и срывать его.
— К чему ты клонишь?
— О, ну...
— У тебя ангажемент в Брайтоне на две недели. Как ты собираешься им воспользоваться, если не поработаешь над голосом?
— Ну, тут все просто, я не собираюсь им воспользоваться.
— И всеми остальными ангажементами тоже?
— Я не думаю...
— Ты не думаешь? А тебе следовало бы подумать!
— Я не хочу сорвать голос.
— Ничего с твоим голосом не случится.
Она, усмехнувшись, выпрямилась.
— Итак, это мой голос, дорогой. Я буду признательна, если ты согласишься с этим,и, если я не хочу петь, ты не можешь меня заставить.
Он резко повернулся на своем вращающемся табурете.
— Ты что-то хочешь этим сказать? — кровь бросилась ему в лицо. — Что ты хочешь этим сказать?
Она смотрела на него и улыбалась.
— Я просто не хочу петь, дорогой.
Он поднялся и приблизился к ней медленными, неторопливыми шагами.
— Ты имеешь в виду, только сейчас — или...
— Сейчас.
— Хорошо, тогда мы позанимаемся завтра, так?
— Нет, я так не думаю. Феликс, рассуждай же здраво.
Кровь отлила от лица. Прядь волос опять упала на лоб, подчеркнув его бледность.
— Что значит, рассуждай здраво?
Она беззаботно рассмеялась.
— Это тебе сложно понять, не так ли, дорогой?
С трудом сдерживаясь, он сказал:
— Нет, я не могу рассуждать здраво, когда речь идет о тебе, даже не рассчитывай на это. Но ты собиралась рассказать мне, что ты имела в виду.
— Разве?
Он сказал с внезапной яростью:
— Однажды ты дождешься, чтоб тебя убили.
Она невольно отшатнулась.
Перед ней стоял всего лишь Феликс, раздраженный донельзя, но что-то внутри нее дрогнуло и сжалось от страха.
Она отступила назад, и в поле ее зрения попала дверь. Панели
Хелен Эдриан невозмутимо закрыла дверь и вернулась обратно. Феликс по-прежнему был в ярости, но теперь он ее уже не пугал. Она приободрилась и сказала:
— В следующий раз, когда почувствуешь себя убийцей, дорогой, не думаю, что об этом следует оповещать прислугу, — она рассмеялась. — Да перестань же, Феликс! Пойдем-ка вниз и посмотрим, достаточно ли теплая вода, чтобы искупаться.
Глава двенадцатая
Ричард Каннингем прохаживался по дороге вдоль обрыва. Он знал, что ничто на свете не заставило бы его отказаться от намерения приехать в Фарн и увидеться с Мэриан. Если бы ему было двадцать, он все равно бы вел себя столь же глупым и романтическим образом. Впрочем, если бы ему было двадцать, он бы не раздумывал о том, как это глупо или романтично, он бы просто делал это. Но ему было тридцать четыре года, он был весьма сведущ в вопросах безрассудных поступков и вполне мог бы посмеяться над подобной романтикой. Нет, это неправда. Он хотел бы быть способным посмеяться над этим, сохранив таким образом путь к отступлению в случае, если его воздушные замки вдруг обрушатся и вернут его с небес на землю. Но он не мог это контролировать. Если замок рухнет, пусть рухнет, но никто и ничто не может помешать ему осознанно пойти на это.
Он сказал себе, как делал это время от времени в течение последнего месяца, что позволил мимолетной причуде завладеть собой. На что обычно следовал самопроизвольный ответ, что, быть может, это вовсе не причуда, а инстинкт. До крушения поезда он видел Мэриан Брэнд один только раз, проходя мимо ее купе, и еще один раз — за мгновение до того, как потерял сознание, когда их только извлекли из-под обломков. Волосы у нее были в пыли, а на лице — кровь. Они проговорили о многом в те два часа, что лежали под разбитым составом в яме, которая спасла им жизни. Он послал ей цветы и экземпляр «Шелестящего дерева». Он написал ей трижды. В круговерти неотложных дел в Штатах он обнаружил, что написание этих писем действует на него благотворно. Они не имели ничего общего с интимной перепиской, но они были глубоко личными, потому что были написаны без оглядки на то, что стоит сказать, а что нет, и как это будет воспринято. Весь мир мог бы читать их, но предназначались они единственной женщине на свете.
Таковы исходные данные. И сейчас он собирался к ней на ланч. А инстинкт это или причуда, он сразу поймет. Было чудесное майское утро с голубым небом, но достаточно облачным, чтобы придать морю иной цвет вместо извечного голубого сверкания, от которого слепит глаза.
Он подошел к белому дому, перед которым склонились от ветра кусты, подошел к двойным синим дверям и постучал в ту, что была справа. Ему открыли. Он стоял и смотрел на Мэриан Брэнд, а она смотрела на него.
В один миг все стало легко и просто. Он мог бы прогуливаться в направлении этой двери каждый день в своей жизни. Это был не воздушный замок. Это был гостеприимный дом и женщина, которая ему нужна. Это было так просто, так непостижимо и так славно, словно свежий хлеб. Он взял ее за руку, рассмеялся и сказал: