Сквозь свинцовую вьюгу
Шрифт:
Снова в пути. Позади остались кустарник, лощина. Перед нами высокая железнодорожная насыпь. С трудом карабкаемся по ее крутому скользкому склону. Наконец взобрались. Усаживаемся на рельсы. Справа в темноте угадывается расплывчатая громада железнодорожного моста.
Прикрывшись полой маскхалата, Шмельков включил фонарик, определился по карте. Оказывается, Утковка совсем рядом. До нее не больше трехсот метров. Прислушались. Со стороны станции слышен рокот моторов, свистки паровозов. Вероятно, в Утковке немцы.
Часы показывали без четверти три. Только что мы собрались
— Черный человек!
Действительно, со стороны Утковки на железнодорожном полотне обозначился силуэт человека. Он приближался к нам.
— Я останусь здесь, на полотне, — вполголоса скомандовал Шмельков, — а вы ложитесь вдоль насыпи.
Мы поняли, что задумал старший сержант. Он был одет в форму немецкого разведчика. Как и все мы, знал с десяток немецких фраз. Но сейчас мне почему-то показалось, что он их забыл, и я шепотом наставляю его:
— Так и скажи немцу, когда подойдет: «Ихь бин ауфклэрэр» [5] . И долго с ним не рассусоливай.
Шмельков, сев на рельсы, хитровато подмигнул:
— С фрицем-то я поговорю...
Еще раз оглядываю командира: в своей трофейной масккуртке он здорово смахивает на немца.
Затаив дыхание, ложимся вдоль насыпи. Наверху все отчетливее и громче, как удары маятника, стучат по шпалам сапоги.
Внезапно все стихло. Затем вопрос по-немецки и негромкий встревоженный крик. Не сговариваясь, мы вскакиваем из-за насыпи. И видим: сидя верхом на немце, Шмельков старается закрыть ему ладонью рот. Тот беспрестанно, как автомат, повторяет одну и ту же фразу:
5
Я разведчик
— Гитлер капут! Гитлер капут!
Пленному быстро связываем руки, поднимаем на ноги. Какой он жалкий, плюгавый, трясущийся!
Идет четвертый час. Надо спешить.
— А ведь ты крепко научился по-немецки разговаривать, — похвалил я Шмелькова. — В два счета договорился.
— До Берлина дойдем — профессорами по «языкам» будем, — засмеялся он.
Перед рассветом, разведав все, что поручалось, мы благополучно прибыли в свою часть.
Сегодня Леша Давыдин попросил квартирную хозяйку нагреть ему воды.
— Тело чешется, нет спасения, — чистосердечно признался парень и, почему-то смутившись, предложил: — Нам бы на всех троих баньку сварганить.
Из рощицы, лежащей прямо за огородами, мы принесли сухих сучьев. Хозяйка растопила печь, и через полчаса в крохотной деревенской кухоньке мы устроили отличную баню.
Рослый белотелый Давыдин с гордостью показал на два лиловых шрама — один на плече, другой на бедре, — следы пулевых ранений.
— Вот метки войны. На всю жизнь клейма остались.
Намыливая себе голову и лицо, жмурясь от пены, Леша добавил:
— Я, паря, так думаю: кончится война, и эти рубцы почетнее орденов и медалей будут.
В эту минуту я взглянул на Довбыша. Присев в уголке кухни на лавку, длинный, худой, с резко выделяющимися
Давыдин тоже внимательно посмотрел на него:
— Ну, а где же твои зарубки, Довбыш? Ведь ты говорил, что ранение у тебя было тяжелое. В какое место стукнуло?
Довбыш поднял голову:
— Ну, чего ты прицепился? В какое да в какое. В спину мне осколок вдарил.
— Ну-ка, ну-ка? — Лешка, схватив его за руку, легко поднял с лавки. Было как-то неловко от такого тщательного осмотра обнаженного тела.
Давыдин недоуменно вскинул брови:
— Вот это да! Хоть бы одна царапина. Значит, ты все врал нам про мину, про осколок. Ну и тип же...
Довбыш стоял неподвижно, не меняя позы.
...Отступая в феврале от Харькова, гитлеровцы готовили новый план окружения и пленения наших войск, чтобы дать реванш за Сталинград. И надо сказать, гитлеровские генералы верно учли сложившуюся обстановку. За два месяца беспрерывных наступательных боев дивизии несли большие потери, танки и артиллерия из-за ранней распутицы были где-то далеко позади наступающих стрелковых частей. Однако пехотинцы занимали хутор за хутором, село за селом, все дальше отрываясь от своих тылов.
Разведчики шли впереди наступающих подразделений, стараясь не упускать противника из виду, не дать ему оторваться. По ночам лиловую мглу разрывали вспышки вражеских ракет, и тогда становилось особенно заметно, что дивизия втягивается в какой-то огромный мешок. Ракеты взлетали и сзади, и справа, и слева. Только на северо-востоке оставалась маленькая лазейка. Подойдут к ней фашисты, завяжут ее — и мы в «котле «. Тревога и беспокойство невольно овладевали солдатами.
Леша Шмельков, обычно веселый, никогда не унывающий, вздыхает:
— Эх, таночки бы сюда! Немец опять пятками бы засверкал. Помните, как в январе под Россошью? А то с драгунками много ли навоюешь...
Да, обстановка усложнялась с каждым днем. Возвращаясь с задания, разведчики доносили одно и то же: «Наткнулись на танки. Обстреляны из самоходных орудий».
Было ясно, что немцы готовят контрудар. А наша армия по-прежнему шла вперед, занимая хутор за хутором, село за селом.
Я смотрел на бойцов, веселых, энергичных, бодро шагавших по мокрой ростепели проселка, а в сердце мое вкрадывалась тревога: вдруг не подоспеют танки, дальнобойные орудия, и тогда... Не верилось, что это страшное произойдет.
Второго марта полки дивизии заняли позицию на окраине Минковки, большого украинского села, раскинувшегося на пологих безлесных холмах. С раннего утра густой туман окутал окрестности. Что-то зловещее, грозное скрывалось в этой белесой молочной мгле.
В полдень тишина взорвалась ревом моторов. Под покровом тумана десятки немецких танков и самоходных орудий внезапно ворвались в село. Шквал артиллерийского и минометного огня обрушился на наши позиции. Начался ад. Пушки били прямой наводкой. Земля вздрагивала от орудийных разрывов. Люди гибли от осколков, от пулеметных очередей. Слышались стоны раненых.