Сквозь свинцовую вьюгу
Шрифт:
Спешим в Огульцы. Бодро бегут кони. Впереди, на взгорье, дорогу пересекает заяц. Шмельков вскидывает автомат, прицеливается. Заяц, перевернувшись, падает в снег. Подбираем, кладем в розвальни. Ощупывая мягкие, еще теплые заячьи бока, Лыков усмехается:
— Славное жаркое будет!
Зиганшин глядит с укоризной:
— Зачем стрелял? Зайцу жить надо...
Лухачев машет на него рукой:
— Эх ты, жалобщик! А зайчатина — первое блюдо.
Вот и Огульцы. По сторонам мелькают приземистые, в снежных шапках хаты. Шмельков спешит
На Северном Донце
С марта по июль 1943 года рубежом между нашими и немецкими войсками был Северный Донец. До войны мне не раз приходилось бывать в этих живописных местах Придонья. Какие славные девичьи песни звенели тогда над зеленой речной гладью! Теперь эта река стала пустынной и зловещей. На ее правом берегу среди пестрой густой зелени скрыты немецкие дзоты, пулеметные гнезда, артиллерийские батареи. Изредка отсюда с воем летят мины. Черный, удушливый дым стелется по обожженной, израненной земле.
Наша дивизия передана 57-й армии и находится в составе Юго-Западного фронта. На левом берегу Донца, на месте сожженной деревни Хотомля, протянулся передний край нашей обороны. Гвардейцы надежно вгрызлись в землю: окопы, блиндажи, пулеметные амбразуры.
На фронте — затишье. Но разведчики продолжают свое трудное дело. Днем долгими часами, сидя в прибрежных камышах, ведем наблюдение, всматриваемся в зеленую громаду правого берега. Ночью на утлой лодчонке пытаемся переправиться туда. Сколько неудач! Вот предательски вспыхнула ракета — и опять зашелестели в темноте мины. Тяжелый удар! Пенные фонтаны воды вздымаются кверху. Все летит к черту! Подготовка к поиску начинается сызнова. С пустыми руками возвращаемся в подразделение.
Вместо погибшего лейтенанта Берладира нами командует старший лейтенант Д. М. Неустроев. Новый командир в прошлом учитель, и это чувствуется в его обращении к бойцам. Он нередко называет нас по-школьному — «ребята», хотя кое-кто из нас значительно старше его. Стройный, подтянутый, старший лейтенант не терпит неряшливости, считает это недисциплинированностью, разгильдяйством.
— Я так и знал, — сумрачно отвечает он на рапорт Шмелькова о том, что поиск не удался, и, взглянув на расстегнутый ворот гимнастерки старшего сержанта, добавляет: — В следующий раз перед докладом приводите себя в порядок. Небритый, пуговица оторвана. На кого вы похожи? Пришить пуговицу и побриться.
В начале апреля в роту из госпиталя вернулся Борис Эрастов. Ребята окружили его, посыпались шутки:
— Ну как, вынули из тебя фарш?
— И дырки залатали?
— Все в полном ажуре, — ответил Борис, — кожа у меня теперь дубленая, непробиваемая.
А «языка» все же удалось захватить, но не нам, а разведчикам группы сержанта Казакевича. Это был первый пленный, взятый на правобережье Донца. Здоровенный, рыжий, он жадно хлебал суп из котелка и, угодливо оглядывая солдат, улыбался:
— Гут, гут, руссиш!
Черноволосый, богатырского сложения
— Сейчас «гут» говорит, кланяется, ручным сделался. А когда брали, вдвоем с Баклановым еле осилили. Кулаки в дело пустил, лягался, как жеребец.
— Героя вам надо дать за такой подвиг, — насмешливо пожал плечами Шмельков. — Смотрите, какого приволокли. Вместо пожарной каланчи можно поставить.
Чувствуется, что у Шмелькова, добывшего в зимних поисках немало «языков», сейчас задето самолюбие.
— А ты не горюй, Лешка. — Сержант Казакевич добродушно хлопает товарища по плечу. — «Языков» этих у немца сколько хочешь.
Мне не терпелось узнать, как же этот рыжий попался разведчикам, да еще в таком трудном месте — на правом берегу Донца.
— Потрудились изрядно, — хвалится сержант. — Наблюдаем мы на Донце день, другой — все впустую. Прямо осточертел тот берег. И все на нем, казалось, видено-перевидено. И эта узкая просека, и береза с отломанной верхушкой на взгорье. Решил я послушать немцев ночью. Захватил с собой Авдеева. Залегли мы в кустах на берегу, ждем. А ночь выдалась — хоть глаз выколи.
Проходит час, другой. Никакого звука. Но вот около полуночи Арсен толкает меня под бок: «Слышите, сержант?..» И в самом деле доносится какой-то стук. Похоже, строят что-то. Почти до самого рассвета не прекращалась стукотня.
Утром, когда мы поднялись, Авдеев мне и указывает:
— Глядите, за ночь там, где сломанная береза, новые деревья выросли.
Взял я бинокль, всмотрелся — и верно: рядом с нашей инвалидкой появились новые кустики. Такие зеленые, сочные. Зачем врагу понадобилась маскировка? Решаем ночью переправиться через реку и разузнать, для чего немцы проводят «лесонасаждение».
Сели мы впятером в лодку и вскоре благополучно причалили к тому берегу. Лодку спрятали, а сами стали осторожно подниматься в гору. Ступаем след в след.
Вот уже десятка два метров осталось до нашей березы. Послал я вперед Авдеева. Он вернулся и доложил: блиндаж там выстроен, траншея отрыта. Видать, пулеметную точку оборудовали.
Задумался я: что делать? Вдруг снизу, от реки, послышались чьи-то шаги, треск сучьев.
Мы подползли к просеке. Шаги приближались. Проглянул силуэт человека. Когда он поравнялся с нами, Авдеев сразу бросился к нему, схватил в охапку. Бакланов накинул на голову мешок. А тут и мы подоспели.
Рассказ сержанта заставил меня задуматься. Такой с виду незаметный штрих — «новые кустики выросли», а помог разведчикам большое дело сделать: разгадать вражеские замыслы и схватить пленного. Как нужна в нашей работе внимательность.
Смотрю на Авдеева. Это человек необычайной отваги и поистине геркулесовой силы. Шутя он сжимал подкову, легко поднимал трехпудовую гирю. Был он на редкость отзывчивым человеком. Последней щепоткой махорки делился с бойцами. Про смелость и необычайную силу Арсена в роте ходили легенды.