Сладкая полынь

Гольдберг Исаак Григорьевич

— Здравствуйте!

— Ну, вот и хозяин! — Здорово! — отвечает Павел Ефимыч, пристально вглядываясь в вошедшего.

— Проходи к столу, — говорит Ксения, — грейся чаем... Это — знакомый мой, Пал Ефимыч. Проведать заехал.

Павел подходит к столу, протягивает руку гостю. Садится, придвигает к себе чашку, берется за хлеб.

Настороженно замирает молчание.

Не разрывая этого молчания, Павел Ефимыч спокойно и деловито разглядывает Павла. Но усмотрев в нем что-то неожиданное, он теряет на мгновение спокойствие и озабоченно

и недоуменно взглядывает на Ксению. Ксения снова прячется за самовар; застыла, молчит.

Павел быстро выпивает чашку чая и вылезает из-за стола.

— Ты пошто мало? — удивляется Ксения.

Павел Ефимыч вслушивается в тихие ласковые звуки Ксеньиного голоса и следит дальше за Павлом.

— Не хочу больше, — сухо отвечает Павел. — Пойду складаю дрова.

— Да погодил бы ты, Павел! — вмешивается крёстная, — не горит. Посиди, с гостем поговори. Они с Ксеной войну вместе воевали.

Павел останавливается и встречается взглядом с гостем. И гость, отмечая мимолетное смятенье его, неуловимую растерянность, не сводя взгляда своего с его лица, охотно и просто поясняет слова крёстной:

— Отрядом я командовал. Партизанским. Коврижкин я...

— Коврижкин? — переспрашивает Павел, и растерянность множится в нем.

— Слыхали разве про такого? — улыбается Павел Ефимыч.

— Случалось...

Ответ Павла скуп, в голосе напряжение: нет обычной ясности и чистоты в нем.

Словно не замечая этого напряжения, гость, Павел Ефимыч, открыто и широко ухмыляется. Выходит из-за стола, ближе подходит к Павлу, который еще не ушел во двор к лошади, к дровам. Разжигая ухмылку свою в широкую улыбку, Павел Ефимыч кивает головой:

— Да. Это, конечно. Про меня в те годы многие слыхивали... Особенно которые на линии были, около Канска...

— Я там не бывал! Я около Канска не был! — поспешно опровергает Павел. И эта поспешность сразу всхлестывает его, сразу самого же смущает: от досады, от смущения, от неожиданности красные пятна прожигаются на его щеках, красные тени ложатся на уши.

— Это ничего не доказывает, что не был... — не сгоняя усмешки с лица, спорит Павел Ефимыч. — Все может быть... Можно и не бывать там, да про все знать... Это, конечно, пустяк...

Они стоят рядом, один против другого. Один — улыбаясь, но улыбка его не властна над глазами: глаза сосредоточены и упорны. Другой — без улыбки и также сосредоточен и упорен его взгляд; но губы сжаты, чтоб не вздрогнуть.

Они стоят один против другого и чего-то ждут. И это ожидание захватывает Ксению, которая тоже встает и выходит из-за стола. Это ожидание томит ее, она порывисто поворачивается к Павлу Ефимычу. Но не успевает ничего сказать. Павел Ефимыч окончательно сгоняет с лица остатки усмешки и сурово говорит:

— Вот что... Ты, Ксения, и вы, тетушка, выйдите-ка куда-нибудь... Будет у меня разговор с этим гражданином... Разговор деловой и строчный...

Арина Васильевна кидается к полушали своей, к шубе. Ксения

переводит дыхание, бледнеет. И снова не успевает она спросить, не успевает сказать. Павел треплет беспокойными пальцами пояс и глухо спрашивает:

— Зачем? Им зачем выходить? Я не скрываюсь... Действительно, был я тогда у белых... Я за это в концлагере и в домзаке отсидел... У меня на это документы есть... Женщинам не нужно уходить... Я при них все про себя рассказать могу... Я не беглый...

Ксения переводит дух. Теплеет лицо ее, к которому снова прилила кровь.

— Пошто, Пал Ефимыч, мотаешь мужика? — с горечью спрашивает она. — Пошто?

Гость, Павел Ефимыч, морщит лоб. У гостя не светлеет лицо.

— Документы, — говорит он. — Я погляжу... Документам в этом случае проверку непременно сделать надо... Но, кроме документов, не в этом дело...

Поворачиваясь к Ксении и охватывая ее горячим и вопрошающим взглядом, он повторяет громче, настойчивей:

— Не в этом дело!

Ксения молчит. Ксения молча спрашивает. Тогда гость, Павел Ефимыч, протягивает руку в ее сторону и, почти касаясь ее лица, ее обезображенного, изуродованного глаза темным и крепким закорузлым пальцем, кричит:

— А это?.. а это забыла?.. Забыла откуда это?!

— Осподи!.. К чему это ты? — охает Ксения и вздрагивающей рукою опирается о стол.

— А к тому, что бабья у тебя память, Ксения... Вот к чему... Он, думаешь, кто? Кто? — и черный, крепкий, закорузлый палец обращается, грозя и указуя, на Павла. — Он — белогвардеец!.. Он на линии был с теми, супротив которых мы бились. Я таких сразу, за тыщу верст чую! Он нашу кровь проливал... Ежли копнуться, так, может, и в твоей крови, в твоей обиде он повинен!.. Вот он кто!.. А ты приветила его, незнаемого привечаешь... Обманом он к тебе пришел!..

— Я не обманом! — горит лицо у Павла и вздрагивают жилы на висках: — Я тебя, Ксения, не обманывал... Я пред тобою, женщина, не виновен!..

— Осподи! — вздрагивает Ксения и беспомощно озирается: — Што же это такое?

— Я хотел тебе про все рассказать, — продолжает Павел и слегка придвигается к Ксении. — Ты сама останавливала меня... Не обманывал я тебя...

— Не обманывал он меня, — сквозь слезы подтверждает Ксения.

Обретая силу в этих тихих и решительных словах, Павел встряхивает головой:

— А что я с белыми был, так за это я уже свое наказание получил... Теперь я вольный человек, чистый.

Павел Ефимович Коврижкин, бывший партизанский командир, слушает, вслушивается в слова, произносимые Палом, работником, хозяином, бывшим белым. Павел Ефимыч вглядывается в его лицо, обретающее уверенность и смелость. Потом глядит на женщину, теребит ухо и, когда теребит его, приоткрывает верхнюю губу, обнажает желтоватые крепкие зубы, и кажется, что усмехается он злой и жестокой усмешкой. Но Павел Ефимыч не усмехается. Сурово его лицо, хмурятся брови. В глазах непримиримость.