Слава моего отца (Детство Марселя - 1)
Шрифт:
Залетали к нам и огромные осы - провансальцы именуют их "козерогами". Мы били их салфетками, причем иногда опрокидывали графин и всегда - стаканы на столе; залетали и жуки-дровосеки и жуки-олени, которые стремительно вырывались из мрака, словно камни, пущенные из рогатки, и со звоном ударялись о лампу, а потом падали в супницу.
У жуков-оленей, черных и блестящих, спереди было нечто вроде гигантских плоскогубцев с двумя разветвлениями; жуки были неспособны пользоваться этим превосходным орудием, потому что оно но имело сочленений, не сгибалось; по на него очень удобно было
А "сад" наш был попросту очень старым, запущенным огородом, обнесенным проволочной изгородью, которую давным-давно изъела ржавчина. Но наименование "сад" было неотделимо от понятия "вилла".
Вдобавок мой дядюшка присвоил звание "горничной" бестолковой крестьянской девушке, приходившей к нам после обеда мыть посуду, а иногда стирать, что давало ей возможность изредка помыть руки. Итак, три слова: "вилла", "сад" и "горничная" - тройными узами связывали нас с высшим классом общества, с классом "порядочных" буржуа.
Перед огородом виднелись довольно скудные поля пшеницы и ржи, окруженные тысячелетними оливами. А за домом - темные островки соснового бора среди необъятной гариги, которая стлалась по холмам, долам и плоскогорьям до горной цепи Сент-Виктуар. "Новая усадьба" была последним строением на пороге гариги, и, пройдя сорок километров, вы встретили бы лишь кое-где низенькие развалины крестьянских домов, оставшихся со времен средневековья, да заброшенные овчарни.
Мы ложились спать рано, до изнеможения наигравшись за день, и Поля, который вдруг становился мягким, как тряпичная кукла, приходилось уносить на руках; я едва успевал его подхватить, он валился со стула, сжимая в кулаке огрызок яблока или половинку банана.
Каждый вечер, уходившись почти до бесчувствия, я перед сном давал себе слово встать на рассвете, чтобы не потерять ни минуты чудесною завтра. Но я открывал глаза только в семь и так злился, так ворчал, словно опоздал на поезд. Я будил Поля, а он что-то жалобно бормотал и поворачивался лицом к стенке. Но он сдавался, когда я, распахнув деревянные ставни, отворял окошко и оно сразу светлело, а комнату, ставшую будто просторней, мгновенно заполняли ароматы гариги и пение цикад.
Мы спускались вниз нагишом, держа одежду в руках.
Отец приделал длинный резиновый шланг к крану на кухне Из кухонного окна шланг, заканчивавшийся медным наконечником, был выведен на террасу.
Я поливал Поля водой, потом он окатывал меня с головы до ног. Этот способ омовения был гениальной выдумкой отца: ненавистное "совершение туалета" стало игрой; она продолжалась до тех пор, пока мать, бывало, не крикнет:
– Хватит! Если вы выльете всю воду из бака, нам придется уехать!
Пригрозив нам этой страшной карой, она бесповоротно закрывала кран.
Мы очень быстро расправлялись со своими бутербродами и кофе с молоком, а затем начиналась жизнь, полная приключений.
Нам запрещали выходить за пределы сада, но за нами не следили. Мать считала, что через изгородь перебраться нельзя, а тетка была в рабстве у маленького Пьера. Отец
Вот почему, предоставленные чаще всего самим себе, мы порой взбирались по склону до первой полосы сосняка. Но эти разведки - нож в руке и ушки на макушке!
– зачастую кончались отчаянным бегством домой: то вдруг увидишь удава, то льва, то пещерного медведя.
Сначала наши игры сводились к охоте на цикад, которые стрекотали, упиваясь соком цветов миндаля. Сперва охота не баловала нас удачей; но скоро мы так наловчились, что шли домой под музыкальное сопровождение: мы приносили цикад дюжинами, и они продолжали петь и биться у нас в карманах. Ловили мы и бабочек, двухвостых "сфинксов" с большими белыми крыльями, окаймленными голубой полоской; от них у меня на пальцах оставалась серебряная пыльца.
* * *
Нам уже стали надоедать игры с насекомыми, как вдруг мы открыли свое истинное призвание.
После второго завтрака, когда знойное солнце струит огненный дождь на вянущую траву, нас заставляли "отдыхать" часок в тени смоковницы в полотняных складных креслах, прозванных "палубными", которые трудно правильно расставить, которые пребольно прищемляют пальцы и подчас валятся наземь, к ужасу заснувшего в них человека.
Этот отдых был для нас пыткой, но мой отец, великий воспитатель, иными словами - мастер золотить пилюли, приучил нас отдыхать, принеся нам несколько томов Фенимора Купера и Густава Эмара.
Поль, тараща глаза и разинув рот, слушал "Последнего из могикан", которого я читал вслух. Эта книга вместе со "Следопытом" явилась для нас откровением: мы стали индейцами, сынами леса, охотниками на бизонов, истребителями гризли21, мы уничтожали удавов и скальпировали бледнолицых.
Мама согласилась пристрочить, не ведая, для какой цели, старую ковровую скатерть к драному одеялу, и мы разбили себе вигвам в самом глухом уголке нашего сада.
У меня был настоящий лук, прибывший прямо из Нового Света (с заездом в лавку старьевщика). Я сделал стрелы из камыша и, спрятавшись в кустах, яростно осыпал ими дверь уборной - будочки, построенной в конце садовой дорожки. Потом я добыл себе "остроконечный нож" из кухонного стола; зажав клинок между большим и указательным пальцами (по обычаю индейского племени команчей), я, размахнувшись изо всей силы, вонзал его в ствол сосны, а Поль пронзительно свистел, как свистит, рассекая воздух, это опасное оружие.
Однако мы скоро поняли, что единственная действительно интересная игра это игра в войну, и, следовательно, мы не можем принадлежать к одному племени.
Поэтому я остался команчем, а Поль стал пауни, что давало мне право снимать с него скальп несколько раз в день. Зато к вечеру он убивал меня картонным томагавком.
Головные уборы из перьев, которые смастерили мама и тетя, и воинская татуировка, наведенная с помощью клея, варенья и толченого цветного мела, сделали эту жизнь индейцев неотъемлемой от нас явью.