Слава не меркнет
Шрифт:
Только сейчас он понял, как много значит для него этот человек.
Уборевич протянул ему руку.
— Помни. Воевать надо умеючи. Ну, до встречи.
Он крепко тряхнул ему руку. Словно стесняясь чего-то, они в нерешительности постояли минуту-другую
и обнялись.
И вот теперь Смушкевич с трудом привыкал к мысли, что он в кабинете командующего военно-
воздушными силами республиканской Испании, что этот уже успевший изрядно поседеть майор
называет его чужим
— Вам придется нелегко, — слова командующего прервали воспоминания. — На знакомство времени
мало. Обстановка весьма напряженная. — Он подошел к карте.
— Положение на фронте очень тяжелое. Войска мятежников непрерывно продвигаются вперед.
Несколько дней назад, 18 октября, им удалось выйти к первому поясу мадридских укреплений, и сейчас
бои идут на самых ближних подступах к столице.
Карандаш в руках Сиснероса, за которым не отрываясь следил Смушкевич, остановился у края
прямоугольника, обозначавшего на карте Мадрид. [40]
Можно было и не переводить. Все понятно и так.
— Со второй половины августа авиация мятежников непрерывно бомбит Мадрид, — продолжал
Сиснерос. — А мы ничем не можем ему помочь.
Страшным, кровавым стало испанское небо. О нем написано немало страниц. Его запечатлела кисть
художника на бесчисленных полотнах. Темно-голубое, оно смотрит с картин Веласкеса, почти черное на
полотнах Рибейры, сумрачным, суровым показал его Гойя. Михаил Кольцов увидел его бездонным и
прозрачным и с горечью заметил: «Жаль, что оно такое!»
Весь мир уже знал о произнесенной ранним июльским утром фразе: «Над Испанией безоблачное небо», давшей сигнал к тому, чтобы небо Испании надолго перестало быть просто небом. Теперь оно было
пространством, где летают самолеты и откуда грозит смерть.
Страшным стало небо Испании. И делалось тем страшнее, чем чище и безоблачней становились его
просторы. Вот почему не радость и поэтический восторг вызвал его безмятежный вид у Михаила
Кольцова. Он знал — а впрочем, это было известно всем, — что, раз оно такое, жди самолетов врага.
Они не заставляли себя ждать. Сотни килограммов бомб обрушивались ежедневно на Мадрид.
— У нас и до мятежа авиации современной, можно сказать, не было. — Сиснерос отошел от карты и сел
рядом с Дугласом. — «Ньюпоры» конца мировой войны, «Бреге», «Потезы». Но и этого сейчас не
хватает.
— Да... У них достаточно и новейшей техники... — заметил Свешников. — И летают-то в основном
немцы и итальянцы... [41]
— Ваши летчики делают настоящие чудеса, — сказал Сиснерос. — Ведь им приходится воевать на
непривычных для них машинах, да еще на таких безнадежно устарелых...
что-нибудь поновее — тут для них невозможного нет...
— К сожалению, у нас пока еще очень мало новых самолетов, — добавил Свешников. — Германия и
Италия рядом, а нам вон откуда надо добираться...
— Самое главное для нас — это прикрыть Мадрид. Избавить его от бомбежек. А для этого нам
понадобится авиации во много раз больше, чем у нас есть, — задумчиво произнес Сиснерос.
Стройный, крепкий Сиснерос был лет на десять старше Смушкевича. Одет он был, как и все летчики.
Лишь по металлическим полоскам на груди можно было узнать его чин. Держался он просто,
непринужденно, но за каждым его словом чувствовалась культура изысканно воспитанного человека.
Смушкевич вспомнил все, что знал о Сиснеросе, о чем рассказывали ему по пути испанские товарищи.
Наследственный гранд, потомок вице-королей Аргентины, офицер, перед которым открывалась
блестящая карьера, накануне мятежа он, военный атташе в Италии и Германии, не колеблясь, стал на
сторону республики и принял на себя командование ее пока еще почти не существующими военно-
воздушными силами. В один из дней, когда фашисты особенно яростно рвались к Мадриду, а его приказ
гласил: «Пусть вылетит истребитель», и в небо смог подняться один-единственный оставшийся в его
распоряжении целый самолет, в этот самый трудный для него день Игнасио Идальго де Сиснерос вступил
в коммунистическую партию. [42]
Смушкевич тоже вступил в партию в самое трудное для своей родины время. Но путь его был иным. Сын
портного, заброшенного войной на далекую северную станцию Няндома, он стал там рабочим в пекарне.
Катал тяжелые бочки, колол дрова, бегал за шкаликами, выметал мусор и получал подзатыльники. А
выдавалось немного свободного времени — читал, спрятавшись в укромный уголок между мешками с
мукой. Тогда у него еще не было любимых книг, и он брался за все, что попадалось под руку. Читал с
каким-то упорством. У него стало правилом: какой бы трудной и непонятной ни казалась вначале книга, обязательно дочитывать ее до конца. И это правило — доводить до конца задуманное — он сохранил
навсегда. А потом, когда подрос и начал понимать, о чем говорят не только книги, но и жизнь, нашел свой
правильный путь. Было это в сентябре 1918 года в уже по-зимнему холодной Вологде. Тогда Яков
Смушкевич, шестнадцатилетний парнишка, стал большевиком.
И вот теперь — «Гренада, Гренада, Гренада моя» — возникла в памяти строчка стихотворения. Теперь