Славенские вечера
Шрифт:
"София!
– сказал я, - воззри. И в стране нашей блистает солнце красное и светит месяц серебряный, благоухают цветы прелестные и птицы поют песни на ветвиях зеленых".
"Куда ты везешь меня, витязь?" - вопросила она.
"В терем князя Владимира", - отвечал я со вздохом тяжким. Сквозь стальной панцирь видно было волнение груди моей и трепет сердца.
"О чем вздохнул ты, витязь?"
"София!" - отвечал я, и голос мой подобен был реву отчаянного. Я схватил ее сильными руками, обратил к себе, -
Долго хранили мы молчание. Наконец она вещала мне:
"Я равнодушна! Владимир ли князь Киевский, или Велесил, витязь и друг его, - ни того, ни другого не будет любить сердце мое".
"Почему, София?"
"Поклонники идолов бездушных презренны в душе моей! Кровожадные убийцы не найдут места в сердце моем".
Таковые слова ее пременили мысли мои. Я забыл долг свой, свою обязанность; забыл Владимира и приязнь его.
Одна мысль - обладать Софиею - - была сильнее всякой другой мысли, и я утвердился на ней.
Видишь ли, Бориполк, два великие дуба сии? Тут сидел я единожды и под тенью их ожидал, пока раскаленное небо охладится. София сидела подле меня, в унынии. Я встал, взял ее в свои объятия, поднес к пещере сей и сказал, опуская на землю:
"Ты будешь моя, София!"
"Никогда", - отвечала она.
Я послал Блистара в ближайший город привезти мне нужнейших украшений для сей пещеры. Скоро сделал ее удобною для жизни и оставил в ней Софию одну с Блистаром и ее безмерною горестию.
Расставаясь с нею, я сказал ей:
"Иду на поля кровавые, под знамена Владимира. Образ твой, София, будет напечатлен в душе моей. С каждым появлением весны юной ты будешь видеть меня у ног своих.
Надеюсь, время и любовь моя склонят тебя к соответствованию".
"Никогда!" - отвечала она.
И я с ядовитою горестию в сердце моем, с растерзанною душою устремился к своему повелителю. Он принял меня с распростертыми объятиями, и первое слово его было: утешилась ли София?
"Она там теперь", - отвечал я, указывая на небо.
И слезы сожаления пали на ланиту Владимира.
Звук брани, разнообразие мест, нами протекаемых, ослабили в Владимире чувство любви, и он скоро успокоился о потере. Но не таково былое другом его Велесилом. Пламень клубился в груди моей и пожирал мою внутренность. Образ слезящей Софии, прелестный, обольстительный образ ее носился беспрерывно пред моими глазами и во всяком изменении был драгоценен душе моей. С каждым новым днем я становился страстнее и - злополучнее. Часто покушался я оставить войско и Владимира - уклониться в уединение, испросить у христианского отшельника благословения и погрузиться в воду очистительную.
"Тогда-то, - мечтал я, - тогда-то буду благополучен!
Один в своем уединении, один с своею Софиею, найду я блаженство небожителей".
Но в то же время грозная мысль изменить другу и богам отцов своих потрясала душу мою, и я оставался в прежнем положении. Подобно тигру упивался
Битвы кончились. Отягченные добычами и покрытые славою, возвратились мы на родину, - и я устремился к Софии. Бледно было лицо ее, и пасмурны ее взоры.
"Чудовище!
– были первые слова ее.
– Обагренный кровпю, облитый слезами, покрытый проклятием моих соотчичей, - ты дерзаешь предстать глазам моим!"
"Удостой меня любви своей, София, и нсо изменится", - отвечал я, простершись пред нею.
"Никогда!" - сказала она и отвратила взоры свои.
Так прошли лета многие. Я обращался в битвах, и отчаяние, водившее моею рукою, делало всегда меня победителем. Я погружался в веселиях, - и самый Владимир удивлялся неумеренности моей и благодетельным дарам небес, оградивших меня неизменною крепостию. Все испытал я, дабы погасить пламень, поедающий мою внутренность, - и опыты мои были тщетны. Час от часу я делался злополучнее и недовольнее своим существованием; всякую весну навещал я непреклонную гречанку и всякий раз находил ее бледнее, мрачнее и - непреклоннее. Подобно догорающей былинке, едва-едва мерцала жизнь в полуугасших взорах ее.
Часто, сидя в мрачном безмолвии подле Софии и видя, сколь горестна и плачевна жизнь ее и вместе сколь еще горестнее, сколь плачевнее собственная участь моя, - часто со стремлением извлекал я меч, дабы вонзить его в грудь свирепой и тем мгновенно окончить ее и свои мучения; но всякий раз невидимая сила останавливала буйную руку мою, и меч опускался, - и я удалялся, проклиная свое пришествие. Тако, Бориполк, так прошли многие годы.
Седины означили приближение времени преклонного:
морщины открыли мне протекшие печали мои; но чувство любви оставалось в прежнем кипении. Небесных и преисподних богов умолял я истребить его, но мольбы мои оставались тщетными.
Кому не известно шествие Владимира на греков, когда он, после многих битв жестоких, дал им мир - от них принял крест и Анну, прекрасную сестру Кесарей?
С чувством неизъяснимого восторга погрузился я в купель священную, и, казалось, грозное бремя, меня тяготившее, пало с рамен моих.
С быстротой ветра устремился я к Софии; не знал отдохновения в пути моем; в зное полуденного солнца и во мраке глубокой ночи летел я на крылах любви и в тридесятый день увидел издали обиталище Софии.
Кто изобразит чувства души моей? Я оставляю коня, врываюсь в пещеру, и все громы великого миродержателя, раздробясь над моею главою, не могли бы столько поразить меня.
На возвышенном одре лежала София, бледная, подобно месяцу в осень глубокую. Закрыты были уста ее и взоры.
Цветный венец лежал на главе страдалицы, и малый крест в руках ее. Вокруг одра стояли возженные светильники. Седый Блпстар сидел у ног ее, и горькие слезы старца лились по щекам его.
"Ее нет уже, витязь!" - сказал он, обратясь ко мне, - и я пал, подобно дубу высокому, громом пораженному.