Славянский меч(Роман)
Шрифт:
Гунн долго молчал, наконец он перестал качать головой и вперил свой взор в Радована, пристально всматриваясь в него.
«Неужели он вспомнит Радована? Будь проклята гуннская память, помогите, о боги, поразите его слепотой!»
От всей души молил богов Радован, не отводя взгляда от мутных глаз Баламбака. Медленно сузились зрачки гунна, глаза его спрятались в глубоких глазницах под плоским лбом. Баламбак не узнал старика.
«Барана тебе принесу, Святовит, а Моране — козла, жирно откормленного козла за то, что вы ослепили вонючего пса!»
— Значит, ты чародей, говоришь?
— Да, я сын великого
— А если я поведаю тебе печаль свою, исцелишь ли ты мои раны? Сможешь ли спасти мою голову?
— Лишь боги всемогущи! Но, говорю тебе, я исцелил тысячи сердец, тысячи голов извлек я из ловушек.
— Тогда пошли!
Баламбак увел певца в свой шатер и там открыл ему тайну бегства Любиницы.
— Эта славинка — ведунья. Тунюш околдован. Смерть грозит нам!
Радован, задумавшись, по своему обыкновению протянул руку к бороде — погладить ее, но пальцы наткнулись на бритый подбородок.
— Заколдован — чародейка — смерть, о-о-о, — стонал Баламбак. — Так думаю и я и воины, так считает Аланка — королева наша заплаканная, зорька утренняя, соколица. Заколдован, отравлен чародейкой! Можно ли вылечить его сердце? Или смерть долотом выдолблена на нем?
Радован нахмурил лоб и наморщил брови: он думал.
«Ты попался, Радован, — рассуждал старик про себя. — Выпутывайся теперь, как можешь, не то — конец тебе. Аланка — женщина, королева, а женщина есть женщина. И не пить мне вина до смерти, если к бегству Любиницы не приложила руку Аланка. Пусть молодые лисы играют моим черепом, если все это не приправлено ревностью и местью. Они не получили Любиницы… но что, если она не спаслась, а погибла, о боги, боги!»
У Радована защипало глаза, он потянул носом воздух, фыркнул и раздул ноздри, как молодой жеребенок.
— Не выдолблена в его сердце смерть, но написана на песке. Пройдет ливень, и слова сотрутся. Идем к Аланке! — повелительно произнес он и, отбросив полог, вышел из шатра.
Баламбак покорно последовал за ним.
Перед шатром королевы певец коснулся струн и запел песнь о солнечной розе, распустившейся посреди степи. Баламбак хотел первым пройти к Аланке.
— Нельзя, — рукой преградил ему путь Радован и вошел один. А когда увидел Аланку, глаза его загорелись восхищением.
«Клянусь богами, она достойна новой песни. Она похожа на вилу!»
Но тут же опустил взгляд, преклонил колени и произнес:
— Дух предков проник в мое сердце и поведал мне: встань и иди туда, где светит солнце твоего племени. Ты нужен кому-то! И отправился старый певец и чародей, и шагал без отдыха, и вот он стоит перед тобой, королева, чтоб помочь тебе в твоей печали. Велика твоя боль. Ты вырвала терний, проникший в сердце, удалила чародейку-славинку!
Радован умолк на миг, искоса взглянув на Аланку. Ее лицо побледнело.
«Попал!» — подумал он и продолжал:
— Об этом не подозревают воины, не подозревает Баламбак, но вернется твой повелитель и тут же догадается обо всем. Поэтому я пришел, чтобы помочь тебе, на него же напустить забывчивость, заговорить чары Любиницы.
— Ты все знаешь, о, не губи меня!
— Кто решил спасти тебя, тот не станет тебя губить. Не таи от меня ничего. Тайны опускаются в мое сердце, как в могилу. Скажи сначала, жива ли славинка или сгинула,
— Не знаю, горы Гема хранят тайну.
Радован приставил палец ко лбу и задумался.
«Горы Гема… триста бесов спят в этих глазах, она завела ее на юг к волкам и кочевникам, на верную погибель».
— Ты мудро поступила, королева, не послав ее к Дунаю. Но чародейка отравит зверей и выберется на свободу. Пока она жива, нет спасения Тунюшу. Расскажи, как ты освободила ее, расскажи обо всем подробно, я отправлюсь за ней вслед и убью ее!
Аланку охватила бурная радость. Взяв кожаный мешочек, она протянула его Радовану.
— Вот плата! Спаси меня, и наше племя будет веками тебя славить!
— Я не хочу платы, но деньги могут пригодиться в пути, поэтому я возьму их. Рассказывай!
Обрадованная Аланка рассказала все о Любинице. Помянула и о том, что у коня, на котором ускакала девушка, правое переднее копыто вывернуто в сторону. Нетрудно определить его след.
Радован попросил вина. Рабыня внесла великолепный роговой сосуд. Певец поставил его перед собой, поднял с пола попонку, разгреб землю и закопал в нее сосуд по самое горлышко. Потом принялся бормотать «заклинания», которые якобы заставят Тунюша позабыть Любиницу. Он кривил лицо, закатывал глаза, чмокал губами, разводил руками над вином и все бормотал, бормотал по-латыни:
— Devoret te diabolus, cauda vaecarum, devoret, devoret [126] .
Охваченная безмолвным ужасом, Аланка вслушивалась в непонятные слова. Грудь ее вздымалась, она не сводила глаз со старика.
Закончив обряд, Радован накрыл сосуд платком.
— Храни этот напиток! Когда вернется Тунюш, приветь его этой влагой, и в один миг ты, единственная, станешь для него желанной. О славинке он больше и не вспомнит. А я утром отправлюсь за нею, чтоб убить ее во славу и на благо племени гуннов, на радость и счастье твоей любви.
126
Пусть сожрет тебя дьявол, коровий хвост (лат.).
Старик взял мешочек с золотом, грянул дикую песнь и вышел из шатра.
— Радуйся, — сказал он снаружи Баламбаку. — Радуйся, ибо спасен Тунюш, спасена наша королева! Твоя голова останется на плечах, о великий слуга всемогущего господина!
Мгновенно вокруг чародея собрались воины, на огне зашипел жир, рабы притащили мехи с вином, и весь лагерь весело заплясал под звуки вдохновенной лютни.
Радован принимал почести с большим достоинством. Тыква, из которой он пил, непрестанно наполнялась вином, он рассказывал изумленным гуннам о таких чудесах, что сам поражался, откуда только берется в его голове столь непостижимая премудрость? С тех пор как он стал бродяжить по белому свету, его уста никогда еще не лгали столь вдохновенно, как в тот вечер. Поздней ночью радость его достигла предела. И лишь одна-единственная капля горечи отравляла ее: ему хотелось напиться допьяна, а он не решался. Трижды до крови закусывал он губу, ловя себя на том, что в хмельном угаре чуть не ляпнул необдуманное слово. В полночь он важно поблагодарил всех и сказал Баламбаку: