Славянский меч(Роман)

Финжгар Франц

Осталось всего несколько человек. Больше Асбад не мог терпеть. Пора! Он взял три стрелы, лук и вскочил на объезженного им коня. Долгими неделями он упражнялся на нем.

Когда Асбад появился перед кафизмой, воцарилась тишина. На него и против него было поставлено много денег.

Он медленно проехал вдоль спины, раскланиваясь налево и направо, поклонился кафизме, еще раз тщетно поискал глазами Ирину и помчался. Полетела первая стрела — ястреб сердито заклекотал. Всадник сделал другой заезд — стрела прозвенела над самой головой ястреба, — ипподром бурно приветствовал успех. И в третий раз повернул Асбад коня. Сердце его колотилось, рука дрожала. Он собрал все силы, чтоб успокоиться. Губы его шептали имя

Ирины. Снова натянулась и зазвенела тетива, стрела пошла точно, но в тот же миг ястреб, взмахнув крыльями, отскочил на длину цепочки, стрела коснулась лишь крыла и выбила из него перо, которое, кружась, медленно полетело на песок. И снова будто вихрь прошел по ипподрому. Зрители разделились на два лагеря: одни кричали, что Асбад попал, другие это оспаривали: он, мол, лишь вышиб перо, а ястреб сидит себе и сердито на него смотрит. Те, кто ставил на Асбада, считали, что они выиграли; те, кто ставил против, — отрицали его победу. Поднялся невообразимый шум, еще немного — и ипподром превратился бы в поле битвы, и кровь оросила бы землю, но тут вмешался Управда. Как судья и главный арбитр, он рассудил:

— Асбад и попал и не попал. Если ястреба никто не собьет — награда его. Пари остаются в силе; если никто не превзойдет Асбада, пари выигрывают те, кто поставил на него, в противном случае выигрывают другие!

Состязания возобновились. Асбад испугался. Он тут же велел посулить крупные суммы денег оставшимся лучникам, чтоб они отказались от борьбы. Большинство польстилось на деньги, не согласился лишь Исток и еще двое фракийцев. Тогда Асбад сам подошел к ним. Гордый взгляд свободного славина скрестился с хитрым суетным взором ромея. Ничего не сказал Исток, но глаза его говорили: «Славины никогда не продаются!»

Поехали фракийцы, но неудачно — оба промахнулись.

Близко от ястреба пролетели их стрелы, даже пурпур пробили. Остался один человек — варвар, славин.

— Последний! — сообщили трубы.

Ипподром вновь утих, все взгляды устремились к кафизме. Появился Исток, с кудрями до плеч, в длинной рубахе, которую ему дал Эпафродит.

— Ха, ха, варвар в рубахе, словно жрец Молоха [81] ! О Весталка, и этот хочет победить? Откуда он? Гость Эпафродита! Говорят, славин! — загудели трибуны.

81

Молох — жестокий бог, для умилостивления которого приносили в жертву детей.

Истоку предложили выбрать лук и стрелы. Он натянул тетиву на одном луке, на втором, на третьем — хлоп — тетивы лопнули одна за другой. Он хладнокровно отшвырнул дорогое оружие в сторону.

Зрители удивились.

Наконец он остановился на большом неотделанном луке, настоящем варварском. Потом выбрал стрелу — одну-единственную. Ему подали еще две, он отказался.

Шепот изумления пронесся по ипподрому. Сама Феодора выглянула из кафизмы.

Между тем Исток выбрал себе коня: прекрасное дикое животное, привезенное из-за Черного моря. Вывел его на арену. Жестом велел его расседлать. Слуги подбежали, отстегнули и сняли седло.

Трибуны загомонили.

Исток сбросил рубаху, доходившую до лодыжек, и остался в белом кожухе, сшитом Любиницей. Юноша стоял посреди арены возле вороного коня; гордый, прекрасный и статный, — так что сама Феодора, приложив к глазу ограненную призму, смотрела на него жадным и похотливым взором: мускул к мускулу, словно стена вокруг Константинополя.

Исток сунул стрелу за пояс, левой рукой взял лук, правой схватил поводья и, как перышко, взлетел на коня. Тот вначале встал на дыбы, потом помчался по арене. В первый раз Исток проехал мимо, только поглядел на птицу, — зрители недовольно заворчали.

Повернул

коня второй раз, стрела за поясом, конь мчится еще быстрее — словно у него выросли крылья.

Зрители завопили:

— Стреляй, срази его, варвар! Хватит дурачиться! Стащите его с коня!

Исток ничего не слышал и не видел.

В душе у него было одно желание — показать императору, как стреляет народ, который побеждает его хильбудиев. В третий раз проскакал он мимо кафизмы, рука потянулась за стрелой, подняла лук, — на трибунах воцарилось молчание, словно надвигался ураган.

Глаз Истока вонзился в птицу, ястреб зашипел и выпустил когти. Непобедимая птица затрепетала перед варваром. Исток прицелился в нее и в тот же миг снова промчался мимо. По ипподрому прошел вопль возмущения. Зрители, разозленные тем, что он не выстрелил и в третий раз, обрушили на него град ругательств и насмешек, град огрызков хлынул на арену, кое-кто даже снимал сандалии, чтобы швырнуть ему вслед, другие угрожающе обнажили ножи. И тогда Исток, молниеносно повернувшись на коне, — он был еще совсем близко от шеста, — пустил стрелу, и она с такой силой пронзила птицу, что цепочка лопнула, и ястреб с пробитым сердцем упал на арену перед кафизмой.

Вихрь злобы сменился бурей восторга — стены ипподрома дрожали. Целый поток лавров хлынул из лож, женщины осыпали победителя вышитыми золотом платками, а Ирина, с горящими от радости щеками, шептала:

— Слава тебе, Христос, а тебе, соплеменник моей матери, — поцелуй!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Тихо шепчутся волны Боспора. Дремлют корабли, видят сны длинноклювые парусники, редкие караульные спят на крышах рубок.

Великие артерии моря и суши направили всю свою бурлящую жизнью кровь к сердцу Константинополя — на ипподром и просторные городские площади. Звезды спокойно сияли, небо будто снизилось, чтобы бросить свой любопытный золотой взор на роскошную землю, и, видя, как бурно веселятся там люди, какие неистовые вопли несутся в этот торжественный день к его синему балдахину, — небо улыбалось.

Исток лежал на мягкой траве. С высокой террасы в саду Эпафродита смотрел он на море, в котором отражалось небо. Рядом благоухала резеда, над его головой цвел лавр.

Увенчанный лавровым венком победителя и бурей восторга, он тем не менее чувствовал себя несчастным. Все бы отдал Исток, чтоб зашумела над его головой липа, чтоб у ног его заколыхались волны белого моря Сваруновых стад! Он сидел бы на валу своего града с отцом, в окружении девушек, и рассказывал бы им о Константинополе, о победе, о роскоши и блеске! Отроки бы внимали ему, а его боевые товарищи, услышав о том, как изнежен враг и на какой позор обрекает Византия побежденных героев, унесли бы в сердце его слова, разнесли бы их по всем племенам славинов и возвестили бой за свободу, бой против угнетателей, преградивших им путь через Дунай.

Исток думал о том, что теперь будет, если славины и анты поссорятся между собой. Ведь тогда они весной не пойдут на юг через Дунай. Возьмутся за топоры и копья и оросят луга братской кровью.

Исток ужаснулся. Он готов был вскочить, бежать в конюшню, выбрать лучшего коня и мчаться домой.

Но как же с его планами? Боги направляют людей. Сам Святовит привел его на путь Эпафродита, Перун направил стрелу в ястреба — и открыл ему дверь, чтоб заглянуть в душу врага, чтоб, служа ему, помогать родине. Нет, сейчас нельзя возвращаться, пока нельзя. Он вернется, но лишь тогда, когда постигнет воинское искусство, которое похитит у ромеев и принесет в дар своему племени.