След сломанного крыла
Шрифт:
Мне нравится оформлять интерьеры. Прежде всего нужно побольше узнать о людях, для которых работаешь, понять их до того, как создашь для них дом или офис. Потребности каждого человека уникальны, представление одного клиента о прекрасном для другого — просто катастрофа. Я привыкла подолгу выслушивать клиентов, вникать в их идеи о том, как должно выглядеть их обиталище. Дома, уединившись, я рассматривала различные цветовые схемы, подбирала один оттенок к другому, стараясь не выходить слишком далеко за оговоренные рамки.
Самым большим удовольствием был поход в магазин, когда требовалось соединить все детали мозаики.
— Трудно поверить во что-то, пока сам не попробуешь.
Теперь я сама — пустой дом, и я пытаюсь собрать вместе все детали мозаики — воспоминания и опыт моей жизни, — чтобы воссоздать себя заново. Как можно соединить трагедию с радостью, разбитое сердце с безмятежностью? Кто я такая, если не могу вспомнить ночь, определившую мою жизнь? Что можно сказать о человеке, если черты его лица размыты, еще неразличимы? Может быть, если одна дверь заперта, другая по-настоящему не откроется? А может быть, это знак, что ты закрыт навсегда.
Я протягиваю руку и укалываю палец о шип. Я смотрю, как течет кровь — сначала медленно, но с каждой каплей все быстрее. Положив голову на колени, я обхватываю их и сижу так, слушая шум воды — единственный звук, имеющий смысл.
Соня
Мы с мамой не говорим о признании Триши. Мысль, что мама знала о преступлении отца и не сказала нам, доводит меня до исступления. Я не могу этого понять, но боюсь, что, если я потребую объяснений, мне их будет мало и в конце концов я возненавижу ее.
Триша по-прежнему живет с нами. Мы с ней спим в одной постели, как будто снова стали детьми. Она редко покидает спальню, предпочитая реальности безопасную нору из простыней и подушек. Мама приносит еду к ней в комнату и ставит ее на стол рядом с кроватью. Это единственный знакомый маме способ утешить кого-то — накормить повкуснее.
Мы с мамой говорим в основном о благополучии Триши. Она спрашивает меня, как Триша спала ночью, я спрашиваю у нее, как у Триши прошел день. Мы играем в эту игру целую неделю, не задавая друг другу никаких иных вопросов. Я знаю, когда Триша принимает душ, — тогда в ванной висит аккуратно расправленное влажное полотенце. Когда я заглядываю в спальню посмотреть, не проснулась ли моя сестра, она всегда лежит, свернувшись под простыней. Я пытаюсь поговорить с ней, но обычно она мотает головой. Не сейчас, хочет она сказать. Не сейчас.
Я возвращаюсь в больницу, которая стала для меня убежищем. Я работаю с пациентами, учу их, как можно убежать от реальности, — как это делаю я. Когда я вижу, что они наслаждаются красотой, созданной их руками, я вновь испытываю благодарность за то, что призвание само нашло меня.
Мне удавалось избегать Дэвида со дня нашей последней встречи. Я теперь не задерживаюсь в больнице подолгу, ухожу, как только заканчивается мой рабочий день, поэтому у нас мало шансов наткнуться друг на друга в коридорах в вечерние часы. Покинув больницу, я езжу по городу, позволяя фотоаппарату вести меня. Вчера я случайно попала на
Сегодня я отправилась в Сан-Хосе, где брожу по улицам, удивляясь разнообразию людей, населяющих город. Я фотографирую лица и жанровые сценки, запечатлевая моменты, которые теперь будут длиться вечно. Я возвращаюсь к своему любимому делу, и это помогает забыть то, что произошло между нами с Дэвидом. И то, что я едва не натворила в баре.
В разгар съемки звонит телефон.
— Соня слушает, — машинально произношу я.
Медсестра спрашивает, не нахожусь ли я где-нибудь поблизости. В неврологическое отделение поступил пациент, подросток. Не смогу ли я уделить ему сегодня вечером побольше времени? Я смотрю на часы. Обычно в это время я бываю в больнице.
— Приеду через пятнадцать минут, — обещаю я и собираюсь отключиться.
— О, Соня, — говорит медсестра, — доктор Форд просил меня сказать вам, что он — его лечащий врач, — ей явно интересно, почему Дэвид счел нужным упомянуть об этом.
Медсестре незачем знать, что Дэвид предоставил мне возможность отказаться, если я не хочу встречи с ним. Сама не понимаю почему, но ловить его на слове я не намерена.
— Спасибо. Скажите, что я позвоню ему, как только закончу работать с пациентом.
* * *
— С самого детства я был футболистом. Знаете, эти детские лиги, где все получают медаль за участие? — Уиллу пятнадцать лет. Он смотрит на фотокамеру, лежащую у него на коленях. За последние два дня у него было три тяжелых приступа. — Я капитан команды.
— Должно быть, ты хороший футболист, — говорю я, ощущая его боль как свою.
— Да, я и вправду хороший футболист, — он смотрит в окно. — Это все, что я умею делать. Мой отец мечтал, чтобы я стал вторым Бекхэмом. Пока не начались приступы.
— Когда у тебя был первый приступ? — неуверенно спрашиваю я. Я ощущаю себя хирургом, который никогда не оперировал в полевых условиях, а теперь перед ним лежит и ждет от него помощи пациент с открытой раной.
— Неделю назад. Я стукнулся башкой, — Уилл смотрит на меня, сообразив, что я не понимаю его. — Я попытался забить мяч головой.
— Ясно, — говорю я со слабой улыбкой.
— Через несколько минут я бился на земле с приступом, — он снова отворачивается. Его рука гладит фотокамеру. — Прямо при всех. Перед моей подружкой, друзьями, перед папой, — он качает головой и наконец берется за фотоаппарат. — Так зачем эта штука?
— Это вид терапии, — отвечаю я, протягивая руку к камере и открывая объектив. — Исследования показывают, что разные виды терапии, включая фотографию, могут быть частью лечебного процесса. А как ты думаешь?
— А что же я должен снимать? — спрашивает Уилл, оглядываясь вокруг. — Эту комнату?
— Если хочешь. Хочешь, можем пройтись по коридорам, посмотреть, нет ли там чего-нибудь интересного, — он колеблется. Кажется, предложение не особенно заинтересовало его. — Доктор Форд думает, что фотографирование должно пойти тебе на пользу.