След
Шрифт:
– Что вижу? Что? Темь-то какая, княжич!
– совсем по-иному, испуганно залепетала она.
– Ты говорила! Сейчас говорила!
– Я? Молчала я, княжич, молчала!
Если бы было светло, Юрий увидел бы в её глазах страх. Даже не страх, а ужас. Но не перед ним, Юрием, а перед самой собой, перед тем, что вдруг открылось ей в этой кромешной тьме. Открылось, но, знать, и закрылось…
– Сказала: «бечь буду за великим». Кто он?
– Не знаю! Ты сам велик, княжич!
– Врёшь! Сказала: «тропу торить буду, а следа не оставлю…»
– Не знаю, княжич!
– Говори!
В отчаянии упала в подушки, зарыдала, сотрясаясь всем телом:
– Откуда ж мне знать-то? Как тропу-то торят - след в след! Первого следа и не видать! А уж иной по тропе пойдёт!
– Кто?
– Не знаю, не знаю я!
Юрий сорвался с постели, нащупал войлочную заглушку, сорвал с оконницы, другую сорвал. Повалушка высветлилась робким утренним сумраком.
Юрий с силой сжал в руках лицо девушки, притянул за скулы на свет из оконницы:
– Говори, ведьма!
– Что ты, господине, не ведьма я - девка простая!
– Ведуница чудская! Я тебя заставлю из песка верёвки-то вить! Сама же баяла давеча, чтобы суть разглядеть, мол, глаза не нужны! Али тебе глаза-то не надобны?
– Большими пальцами Юрий прикрыл ей глазницы, надавил на глазные яблоки.
– Ну, говори, что теперь видишь?
Ловя его руки, захлёбываясь слезами, которые обильно текли из-под Юрьевых пальцев, давясь воем, девка мычала что-то.
Юрий ослабил хватку.
– Что? Говори! Что видишь?
– Удачлив будешь!
– Ну!
– Только и в удаче не будет тебе покоя!
– Ну?
– Зверь ты! Зверь истинный!
Юрий и сам не понял: как, зачем, почему утопил в глазах её пальцы, только услышал мягкий хруст, почувствовал зыбкую скользкую, влагу и горячую кровь, что брызнула ему на руки, враз залила щёки девки.
– А-а-й!
– крикнула она дико и страшно. Так дико, что Юрий невольно отпустил её голову, и девка, прикрыв руками лицо, ничком повалилась в постель.
– У-у-у… - выла она без слов.
А Юрий молча стоял над ней, вытирал о подол рубахи дрожащие руки… и плакал. Плакал, как в детстве, в нестерпимой жгучей обиде.
О чём плакал он? О чудных ли, чёрных, точно вишнёвая смолка, глазах чудской девки, в которые ни он и никто другой более никогда не взглянет? Но что ему девка чудская?
А может быть, плакал он о себе, впервые вот так, собственными руками, пролившем кровь? Но странная улыбка ли, гримаса дёргала его губы…
– Говорила же, глаза те не надобны, - сквозь слёзы зло сказал он, точно девка и была одна во всём виновата.
Она обернула к нему жуткое безглазое и кровавое лицо и вдруг, оборвав вой, сглотнув ком, сказала тихо и яростно:
– Вижу: зверь ты и зверю служишь! Путь пройдёшь, а следа не оставишь!
– Что ещё?
– Мало?
– Ещё скажи!
– Того достанет!
Юрий рукой удержал трясущиеся губы, криво усмехнулся:
– Милостив я, ведьма! Жизнь оставлю тебе, а язык-то укорочу! Надобен ли тебе язык-то?
–
– по-звериному, как и положено ведьме, завыла девка.
– Федька!
– крикнул Юрий.
Враз вбежал в повалушку Мина, знать, давно уж томившийся у дверей в ожидании, когда его кликнет княжич.
– Слышь, Федька, дознал я: то ведуница чудская, - кивнул на девку.
– Свят, свят, - перекрестился Федька.
– Счаровала она меня, и я с ней отрешился! Да Господь уберёг!
– Истинно уберёг, - вторил Федька, в ужасе глядя на залитую кровью постель, на Юрьеву рубаху в крови, на девку, теперь лежавшую без звука и движения.
– Жива она, - досадливо махнул рукой Юрий.
– Да,- беда!
– он ухмыльнулся страшной, незнакомой Федьке ухмылкой.
– Болтает много! Скажи молодцам, что княжич велел сей ведьме язык-то укоротить!
Не успел Федька ни девку свести в нижние клети, ни чистую рубаху подать Юрию, как во дворе раздался шум. Да такой шум, точно в ворота пороками [46] били. И скрип полозьев, и топот от множества конских копыт, и крики надсадные.
«Ай, татары?»
Нет, вроде по-русски орут. А что орут-то?
– Настежь ворота, боярин! Князь к тебе жалует!
Иван Матвеевич Корова в исподнем выкатился во двор. А там из возка уже вылезает, припадая на битую ногу, грузный Даниил Александрович.
46
Пороки - стенобитные орудия.
Юрий глянул в оконницу и обомлел от страха, так что и взмокла спина, и подмышки, и руки: «Батюшка! Его-то занесло сюда каким ветром? Не иначе колдунья наслала!»
Он заметался по повалушке, не зная за что и ухватиться: не умыт, не чесан, пьян с давешнего, одёжа комом, да девка ещё безглазая.
– Одеваться, Федька! Нет, стой! Девку-то уволоки отсель! Нет, брось её, не поспеть! Сам выду!
Но и выйти он не успел. На лестнице послышались шаги, голоса, и вот уж в дверях сам князь, за ним - тысяцкий Протасий, дале хозяин Корова.
– Здрав буде, батюшка!
– Юрий, заранее винясь, готов был кинуться отцу в ноги.
Даниил Александрович с порога оглядел полутёмную повалушку. Все усмотрел: и рубаху в крови, и девку на постели, и смятение сына.
Не оборачиваясь, кинул назад:
– Уйдите все!
А после того, как за спиной затворилась дверь, долго ещё молчал.
– Али тебе девки важнее княжения?
– Батюшка!
– Молчи!
Хоть и червлёного цвета наволоки на подушках у боярина Коровы, ан кровь - и на червлёном кровь. К тому же подушка под девкой была мокрым-мокра. Даниил Александрович прошёл к постели, повернул к свету лицо девушки. Не выдержав, отпрянул, глянув в чёрные пустые глазницы. Сам гневно сузил глаза.