Следопыты
Шрифт:
– Зачем он? У пленного перебита нога, на одной не ускачет. В палате дежурит санитар, оружие у него есть.
Подполковник вдруг вспылил:
– Это безобразие! Забываете, что находитесь не в тылу, а на фронте. Немедленно выставьте часового, и чтобы он караулил по всем правилам.
Потом спросил:
– Из штаба дивизии никого здесь нет?
– Были днем, уехали.
– Да-а, порядочки!
– сердился подполковник.
Из темноты вынырнула фигура человека.
– В чем дело?
– спросил он.
– Кто здесь?
Узнав в подошедшем командира медсанбата, дежурный доложил:
–
– Мне нужно пяток минут поговорить с ним, - подтвердил подполковник.
– А потом попрошу вас подбросить меня в штаб дивизии или связать по телефону с генералом Чернядьевым. И о часовом позаботьтесь.
Командир медсанбата молча проверил документы прибывшего, затем, скользнув по его лицу лучом карманного фонаря, сказал:
– Хорошо. Можете пройти к пленному. Поговорите и заходите в штаб. Там решим, как быть.
Старший лейтенант медслужбы Скворцов ввел подполковника в бревенчатый домик. На небольшой железной печурке стояла лампа, бросая тусклый свет на нары, застланные поверх толстого слоя мелких еловых веток простынями. В углу нар, накрывшись одеялом, спал человек. У печурки сидел пожилой солдат-санитар и строгал перочинным ножом палку.
– Оставьте нас наедине, - небрежно бросил подполковник.
Дежурный кивнул санитару головой в сторону дверей. Тот взял винтовку, стоявшую у печки, и вышел.
– Я буду по соседству, - сказал Скворцов подполковнику и тоже хлопнул дверью.
Майор медицинской службы Гуляев зашел в свой кабинет - небольшую комнату в таком же бревенчатом доме - и в раздумье остановился у стола. Его немолодое усталое лицо, круглое, с чуть обвисшими щеками и темными кругами под глазами, было нахмуренным. Какое-то смутное беспокойство тревожило Гуляева. Ему казалось, что он должен был что-то сделать сейчас важное и неотложное, но не сделал. Мысли навязчиво блуждали вокруг прибывшего подполковника. "Что за тон разговора?
– недоумевал Гуляев. Покрикивает даже..."
Прошло еще пять-семь минут. Чувство беспокойства не оставляло Гуляева. Наконец он собрался с мыслями:
"Почему, собственно, я должен решать, кто может, а кто не может допрашивать пленного? Это непорядок! Мое дело обеспечить лечение. А все прочее..." И майор решительно снял телефонную трубку.
Через минуту он докладывал начальнику штаба дивизии. В ответ услышал резкое и повелительное:
– Арестовать немедленно!..
Майор медслужбы Гуляев бросился к двери.
Подсвечивая фонариком, торопливо бежал по знакомой дорожке. Вот и сруб, в котором лежит раненый немецкий лейтенант. Вокруг - ни души. Только чуть в стороне, где располагается транспортный взвод, слышится чья-то песня.
Вдруг из дверей бревенчатого дома навстречу Гуляеву вырвался солдат-санитар.
– Сюда! Сюда!
– задыхаясь, крикнул он.
– Убил, убил его!..
Гуляев резко распахнул дверь и остановился на пороге. Подполковника в комнате не было.
Лейтенант Ганс Финке хрипел. На его губах пузырилась красная пена. Беспомощно хватаясь руками за грудь, в которой торчал глубоко вонзенный нож, Финке шептал:
– Герлиц... Карл Герлиц... убийца...
Прибежал дежурный Скворцов.
– Объявите тревогу!
–
– Нужно поймать этого мерзавца.
Кажется, что самолет стоит на месте. Только изредка чуть встряхнет его, точно на выбоине, и опять монотонно жужжат моторы, опять состояние покоя и неподвижности. Но Платонов, прильнув к окошку кабины, видит своим острым глазом: далеко внизу, где утонула в ночном сумраке земля, проплывает, тускло поблескивая, река Пола. Заметно и приближение линии фронта. Впереди, куда держит курс самолет, то там, то здесь раздвигают темноту красные всполохи - это бьют батареи. Откуда-то из глубины, точно из недр самой земли, время от времени вырываются белые и красные светлячки и, описывая в ночном небе кривую, исчезают. Иногда заметна вспышка в том месте, куда падает светлячок, и кажется, что он разбивается о что-то твердое, разбрызгивая сотни искр. Это трассирующие снаряды. С высоты чудится, что летят снаряды очень медленно и нисколько не опасны.
Платонов отрывается от окошка и окидывает внимательным взглядом солдат своего отделения. Даже при тусклом освещении заметна сосредоточенность на их лицах: всем им, кроме шустрого молодого паренька Курочкина, приданного отделению радиста, впервые приходится выбрасываться в тылу врага с парашютами.
Вспоминается минувший день - хлопотливый и напряженный. Разведчиков тщательно инструктировали, как пользоваться парашютом, потом предложили сделать по одному пробному прыжку. Петр Скиба отказался! "Я лишний раз рисковать не хочу", - заявил он. Разведчики подсмеивались над Петром, а новичок Евгений Фомушкин, которого только вчера перевели в отделение из саперной роты по ходатайству лейтенанта Сухова, начал упрашивать инструктировавшего их капитана разрешить ему прыгнуть дважды - за себя и за Скибу. Капитан отказал, а Скибу несколько раз заставил повторить, как и когда дергать за вытяжное кольцо парашюта, как разворачиваться по ветру, держать ноги при толчке о землю...
Линия фронта осталась позади. Внизу - непроглядная темь. Только изредка блеснут озерко или тонкая жилка лесной речушки. Наконец самолет лег на крыло, начал описывать круг. Казалось, что далекая земля вдруг вздыбилась вверх. Платонов заметил знакомые очертания, точно такие же, как на карте, двух лежащих рядом озер. Справа от них должна находиться деревня Лубково, а слева, в трех километрах, - огромная лесная порубка, где предстоит приземлиться разведчикам.
Из кабины экипажа вышел летчик-капитан, высокий, полнощекий, и хрипловатым голосом сказал:
– Ну, братва, приготовиться! Только без спешки рвать кольца!
Открыл дверь, и в самолет пахнула свежая струя воздуха. Иван Платонов почувствовал, что у него что-то холодное, как этот воздух, шевельнулось в груди. В тревоге сжалось сердце, и в коленках, в руках появилась противная слабость.
"Страшно, - подумал Иван.
– Легче на медведя с ножом идти, чем бросаться в эту прорву..."
Поглядел на разведчиков. В телогрейках, с пристегнутыми парашютами, они казались в полумраке кабины неуклюжими, даже беспомощными. Заметил, как побледнел Петр Скиба. Перевел взгляд на Атаева, Зубарева, Савельева; понял, что и они чувствуют себя точно так же, как он. Только веселыми огоньками горят глаза у Фомушкина и у радиста Курочкина.