Следователь по особо секретным делам
Шрифт:
Скрябин в изумлении покачал головой. А он-то считал Самсона совершенно безнадежным по части пси-фактора! Либо стрессовая ситуация так повлияла на Давыденко и пробудила в нем дремавшие дарования, либо…
– А когда ты в последний раз был в Театре Вахтангова – встречался с Татьяной Рябининой – ты ничего странного не заметил? – спросил Николай.
– Да что там было замечать? Театр пустой стоял, июль ведь на дворе! Вахтер нам отпер дверь, впустил внутрь и – всё.
И Самсон развел руками.
– Ну, вот что, – сказал Скрябин – так свои сомнения и не разрешив. – Ответь мне на один вопрос: ты хочешь помочь мне в этом расследовании или
– Ну, о чем вы спрашиваете, товарищ Скрябин! – обиделся Давыденко.
– Тогда ты будешь делать то, что я тебе скажу.
И он вытряхнул содержимое своего бумажного пакета на маленький складной столик, стоявший в подсобке. Из пакета выпала одежда Самсона и несколько сухих пайков НКВД, какими обычно пользовались пограничники.
– Переодевайся! – велел Николай. – А потом забирай сухие пайки, и я отвезу тебя в Вахтанговский театр!
Самсон, уже державший в руках свои штатские брюки, уронил их прямо на пыльный пол.
– Что?! Туда?
– Я же сказал – не спорить. Ты войдешь в театр – как вошел сегодня в Ленинку: просто пройдешь мимо вахтера Валерьяна Ильича. И укроешься где-нибудь в здании. Хочешь – в гримерке Рябининой, хочешь – выбери другое помещение. Будешь вести себя тихо – и вахтер твоего присутствия не заметит. Свет нигде не включай. Воду для питья тебе придется набирать в театральном туалете. Но главное – найди для себя точку, откуда ты сможешь незаметно наблюдать за вахтером. Вот тебе бумага и карандаш. – Скрябин вырвал из своего блокнота несколько исписанных страниц, сунул их в нагрудный карман своей рубашки, а сам блокнот вместе с химическим карандашом передал Самсону. – Если увидишь что-то подозрительное – заноси сюда дату, время и описание эпизода.
– Как вести наружное наблюдение, я знаю, – заверил его Давыденко.
– Хорошо, – кивнул Николай. – Если возникнет экстренная надобность меня увидеть – можешь позвонить мне по домашнему или по служебному номеру. Ты их знаешь. Если нет – я навещу тебя завтра вечером, примерно в одиннадцать часов. Жди меня около гримерки Рябининой.
Если бы Ганна Василевская могла в своем нынешнем состоянии впасть в отчаяние, то именно это с ней и произошло бы. Но вместо этого невозможность вернуть аналог дорогой ей вещи вызвала у невесты ямщика сильнейший, всесокрушающий приступ ярости.
Она носилась бы по Москве и убивала бы всех подряд – кто только попадется ей на пути. Но какая-то часть Ганниной сущности знала: соверши она хоть еще одно убийство, не имея при себе своего заветного талисмана, и силы её иссякнут навсегда. И она уже не сможет найти того мерзкого пса, ограбившего её. Не отыщет и долговязого парня с веером, который этого пса призвал. А главное, она не сумеет найти их: тех последних, кто волею судеб оказался в Первопрестольном граде – и до кого Ганна еще не успела дотянуться.
Ничего, подобного нынешней ярости, она не испытывала даже тогда, когда много лет назад её недруги поставили над ней стража. Такого, что в сравнении с его – её – злобой, гнев самой Ганны мог бы считаться пустячным, мимолетным недовольством. Та женщина – Ганна точно знала, что сторожить её поставили именно женщину, – не давала ей сдвинуться с места. Не давала шевельнуться. Лишила её всех целей и желаний. Она была подле неё все дни и ночи напролет, каждый год, много десятилетий кряду. Ганна не могла вести счет времени, но не сомневалась: сменился век, а она всё ещё оставалась в заточении. Однако и тогда в душе её не было того
Она знала, что держало подле неё стражницу. Ганну похоронили в семейной усыпальнице Гарчинских – то ли её отец каким-то образом сумел это устроить, то ли в её бывшем любовнике пробудилась совестливая сентиментальность. И вот – в один из дней рядом с местом её захоронения, которое Ганна до этого легко могла покидать, появился тот предмет. Она могла различить только смутный его абрис. И не из-за того, что в склепе царил сумрак. Глаза её способны были видеть вообще без света. Тем, кто умер, свет больше не нужен. Однако предмет, оставленный недругами рядом с её последним пристанищем, словно бы нес на себе сплошную, непробиваемую броню. И он образовывал между собой и Ганной некое сгущение воздуха, непреодолимое даже для взгляда не-мертвого существа.
Но всё же Ганна уразумела: в склепе оставили стеклянный сосуд. Она поняла, кто оставил; но появление этих двоих – вместе! – так потрясло её, что она даже не успела на него среагировать. Они принесли с собой ту бутылку темного стекла, прямо на месте раскупорили, а потом поспешно удалились. Да и то – едва не опоздали. Злобная сущность, выпущенная на свободу, метнулась за ними следом – но перед ней уже захлопнули освященные двери усыпальницы.
И, должно быть, Гарчинских предупредили о том, что использовать склеп им больше нельзя. Потому как – в те двери никто не входил много десятков лет. Вплоть до момента, как недолгое время назад туда заявился тот самый человек: сперва – её освободитель, а потом – её пленитель. Причем пленил он её совсем не в романтическом смысле. Он уничтожил ту бутылку – попросту разбил её. И Ганнина сторожиха тут же ринулась через распахнутые двери склепа наружу – наверняка торопясь вернуться к месту своего прежнего, исконного обитания.
А саму Ганну на время оставили на свободе.
Если бы ликование не было чуждо ей, как и все остальные эмоции, кроме гнева, то она, пожалуй, возликовала бы тогда. Но – нет: она всего лишь кинулась наверстывать упущенное. И – сумела-таки отыскать кровного потомка одного из тех, по чьей вине она покинула этот мир. Успела сделать то, что должна была. А потом во второй раз объявился её мнимый освободитель – который и её саму поместил в стеклянный сосуд. Поместил, чтобы переправить сюда, а потом снова предоставить ей свободу.
Но Ганна, хоть и утратила острый и быстрый ум, каким она обладала при жизни, отчетливо поняла всю неполноту этой свободы. Сосуд, в котором она приехала в Москву, уничтожен не был. Его оставил у себя тот человек, объяснивший ей, в чем состоит её новое положение.
– Когда ты всё исполнишь, – пообещал он Ганне, – я эту бутылку разобью. Даю тебе слово. И ты сможешь отправиться домой. А там – делай всё, что пожелаешь.
Когда Николай Скрябин на служебной «эмке» вернулся в здание Наркомата, время близилось уже к пяти часам дня. Площадь Дзержинского чуть ли не докрасна раскалилась под солнцем, и шины наркомвудельской легковушки, казалось, должны были плавиться на асфальте. А в салоне машины жара стояла такая, что у Николая по лицу градом катился пот. Однако он этого почти не замечал.