Следствие не закончено
Шрифт:
— Да, задал им мой Сергей задачу: пожалуй, тянись!
А после того как вернувшийся из района Евтихий Грехалов объявил, что головинцами заинтересовались в райкоме, Ефим Григорьевич сначала доверительно сообщил Евтихию, а потом и на людях высказался как бы между прочим: «Сергей еще осенью мне писал: вернусь из армии и комсомольцам военное дело объяснять буду. Как вы, говорит, папаша, посоветуете?»
В последнее время Ефим Григорьевич и к Егору Головину стал относиться терпимее, особенно после памятного для обоих вечера,
На другой же день после прихода Егора Ефим Григорьевич, с трудом дождавшись Клавдии, передал ей весь разговор с парнем. Впрочем, кое-что из сказанного Егором приписал себе, а свои слезы уступил Егору:
— Уж на что я на него сердце имею, а и то пожалел: сидит за столом парень и слезами ревет, ну чисто махонький.
— Любит, значит, Настасью-то вашу, — вздохнула Клавдия не без зависти: ее бы так вспоминал Сергей.
— Больше, говорит, вашей жизни мешать не буду, а? Как это понимать прикажете?
— Сказал — значит не будет. У Егора Васильевича слово твердое, — уклонилась от прямого ответа Клавдия.
— А у меня, думаешь, на языке мякина? — заговорил Ефим Григорьевич сердито: он почувствовал, что симпатии Клавдии не на его стороне. И, не дождавшись ответа, закончил разговор совсем неожиданно: — Пусть-ка теперь поищет другую такую, как моя Настасья.
После этой беседы с Чивилихиным Клавдия окончательно уверилась в том, что Ефим Григорьевич в душе простил строптивую дочь и хочет, чтобы Настя вернулась домой. Так она и написала своей подружке. Помянула и о словах Егора: «Больше вашей жизни мешать не буду».
Письмо Клавдия передала с Васей Ложкиным, который пришел в Новожиловку на вечерок — повидаться с матерью, сестрами и попариться в баньке, — а задержался на двое суток. Вася увлекся приготовлениями комсомольцев к загону. Пожалел, что поздно узнал об организации зверобойной бригады, и обещал в воскресенье прийти на облаву вместе с Семеном Лосевым, Алексеем Кирьяновым и Петькой. Уже собравшись уходить, Вася как бы мимоходом забежал в избу Головина. После нескольких малозначащих слов спросил:
— Письмеца, Егор Васильевич, не напишешь ли?.. Или, может, на словах что передать?
— Кому? — спросил Егор.
— Настасье Ефимовне.
Егор ответил не сразу. Задумался. Потом сказал:
— Нет, Василий. Поломались, видно, хатки у нас с Настасьей Ефимовной. Вот еще подправлюсь и с весны в армию опять проситься буду. Твердо решил!
— Армия — дело, конечно, для тебя, Егор Васильевич, любезное. Только, думается, одно другому не мешает. Не в монахи ведь снаряжаешься.
— Эх, Василий! — Егор расправил широкие плечи, невесело усмехнулся. — Кабы все люди понимали друг дружку! А то некоторые живут середь лесу, а деревьев не видят.
— Вот именно, — согласился Вася, хотя и не понял отчетливо — на кого и за что обижается Егор Головин.
Настя искренне обрадовалась письму своей подружки.
А Васе не терпелось рассказать девушке про свою встречу с Егором. Он окликнул Настю. Но девушка не отозвалась.
Тогда Вася осторожно приподнял край занавески. Увидел, что Настя лежит на своем узеньком топчане, уткнувшись головой в подушку и как-то неестественно закинув за спину левую руку. Вася подошел к ней, подсел, положил руку на плечо. Почувствовал мелкую, зябкую дрожь. Заговорил ласково:
— Послушай-ка, что я тебе скажу, Настенька…
Девушка не шевельнулась.
— С Егором Васильевичем я разговаривал, вот ведь какое дело…
Настя порывисто приподнялась. Вася сначала удивился, что она не плачет, но, взглянув в глаза девушки, понял, что «сухое-то горе бывает горше слезы», расстроился и сам и неожиданно высказал Насте правильные, нужные слова. Правда, эти слова не совсем точно, а вернее сказать — совсем не точно отобразили разговор Васи с Егором, но и лживыми их назвать было нельзя.
— Привет большущий Егор Васильевич просил тебе передать, Настасья Ефимовна.
— Ох, не верю я тебе, Васенька! — радостно удивилась Настя.
— Вот те раз!.. Узелок он мне даже на платке завязал, чтобы, значит, не запамятовал я. Обратно не веришь?
Вася достал платок и показал узелок, завязанный им самим еще по дороге в Новожиловку, чтоб не забыть наказ бригадира — купить у Евтихия три куска туалетного мыла. Про мыло Вася вспомнил и без платка, но узелок пригодился. У Насти при виде столь убедительного доказательства исчезли все сомнения. Она взяла платок и бережно стала распутывать узелок, поверив в то, что его затянули руки Егора.
— Больше ничего не наказывал Егор Васильевич?
— Говорить-то он говорил, но только тебе не велел пересказывать, — схитрил Вася.
— Ну, как знаешь.
Однако за деланным безразличием Насти Вася уловил жгучее желание узнать, что же еще говорил Егор. Поэтому паренек снисходительно улыбнулся, подсел поближе и произнес значительно:
— В армию он собирается.
— Когда?
— Весной будто.
— Это хорошо, — уныло похвалила Настя.
— Вот только не знает, как ты на такую затею взглянешь. «Может, говорит, Настасья Ефимовна меня не отпустит». — Тут Вася почувствовал, что излишне далеко отступил от истины, и опасливо покосился на Настю. Однако девушка ничего не заметила; уж очень ей хотелось, чтобы Егор сказал именно так, настолько хотелось, что усомниться было невозможно. Настя задумчиво разгладила на коленях платок, заговорила тихо, обращаясь не к Васе, а скорее сама к себе:
— Как же я могу препятствовать?.. Вижу ведь, какой он неспокойный. Да разве Егор Васильевич усидит здесь, когда на войне такие дела делаются? Только… не так все происходит, как в уме определишь.