Следствие не закончено
Шрифт:
Торопчин достал из планшета газету, бережно развернул ее.
Дуся Самсонова спрыгнула с подоконника и неслышно приблизилась к столу. Кузнец Никифор Балахонов — большой, сутулый, жилистый, — оторвал от печи свою широкую спину, неловко ступая, прошел вперед и присел на краешек скамьи рядом с Анастасией Новоселовой.
— «Теперь, после перехода к мирному строительству, вопросы сельского хозяйства встали, как важнейшие задачи партии…» Как важнейшие задачи партии! — подняв от газеты голову, повторил Торопчин. —
— Сила наступает! — обрадованно отозвался Никифор Балахонов и подтолкнул локтем Новоселову.
— Правильно. Совершенно правильно! Так разве же, имея за плечами такую великую силу, как вся партия, мы должны беспокоиться только о весеннем севе? А гидростанция? А новые скотные дворы? А сортовой участок? А весь наш пятилетний план? Что же ты, Андрей Никонович, за руководитель, если собираешься через реку плыть, а ручья боишься? Давайте вспомним, о чем в самую разруху, в девятнадцатом году, Владимир Ильич думал. Какие цели Иосиф Виссарионович перед народом ставил, когда фашист подбирался погаными руками к самому нашему горлу! Мудрость партии нашей, товарищи, в том, что сквозь самые черные тучи она солнце видит. Потому и с пути никогда не сбивалась и не собьется!
— Вот, брат, как подвел секретарь! — оглядывая повеселевшим взглядом окружающих, пробормотал непоседливый бригадир третьей бригады Камынин. И шепнул сидящему рядом Шаталову: — Давно ли Ванюшка к тебе в сад лазил за яблоками, а сейчас нам, старикам, жизнь объясняет… Ну?
— Это и нам известно, что орлы мух не ловят, — сдержанно прогудел в ответ Камынину Шаталов, — Но только не каждая птица — орел. А по нашим местам и вовсе — сорока да грач, грач да сорока.
— Да как же будет наша парторганизация поднимать колхозников на большой труд, если сама она с трещинкой? — глаза Торопчина испытующе пробежали по всем лицам, — Неужели даже среди нас найдутся люди, сомневающиеся в собственных силах? Если есть такие, пусть вот здесь, сейчас, о своих сомнениях скажут… Ну?
Никто не отозвался, но на некоторых лицах Иван Григорьевич уловил если не сомнение, то нерешительность. Спрятал почему-то от него глаза завхоз Кочетков, потупилась Новоселова, усиленно начал отирать лицо платком Камынин.
— Что же вы молчите, товарищи?
— А чего разговаривать по-пустому? Ведь чужой дядя за нас не посеет?
— Верные слова. Как-нибудь осилим, — зазвучали в ответ не очень уверенные голоса.
— Как-нибудь? — у Торопчина еще туже сошлись и без того почти сросшиеся брови. — «Как-нибудь» — слова копеечные. «Что посеешь, то и пожнешь» — хорошая поговорка, но и ее можно дополнить: «А хорошо посеешь — больше возьмешь!» Было бы, товарищи, желание. А силы у нас в колхозе не маленькие.
— Если работничков по домам считать, — пробурчал кто-то из сидящих сзади.
— Считать будем на поле, когда на работу выйдут
— А выйдут?
— Что-то такого не помнится, — стараясь укрыться от взгляда Торопчина за спиной сидящего впереди, заговорил Камынин. — Бывало ходишь, ходишь, уговариваешь. У той печь не топлена, у других детей за один стол не рассадишь, третья никак не обиходит свою усадьбу. Да будь ты неладна!
— Эх, не бригадиром тебе, Александр, быть, а на церкву пятаки собирать! — вновь, порывисто поднявшись со скамьи, гневно и горячо заговорил Федор Бубенцов. — А почему у Брежнева вся бригада вперед его на поле спешит? Да и у Коренковой тоже так было. Почему Самсонова и моя Марья и в засуху по четырнадцати центнеров с гектара сняли? Ну? Молчите, бригадиры?
— Тебя разве переговоришь? — тоже озлившись, загудел Иван Данилович Шаталов. — Себя бы поучил лучше. Ведь скоро год, как из армии вернулся, а толку что? Все прицеливаешься. Неужто женины харчи слаще?
— Эх! Чем попрекнул! — горестно выдохнул Бубенцов и, сразу как-то весь обмякнув, опустился на скамью. Укор Шаталова попал, как соль в незажившую рану. Это поняли все присутствующие. Понял жесткость своих слов и сам Иван Данилович. Передохнул и забасил миролюбивее:
— Ведь тебя, Федор Васильевич, мы по работе знаем. Сам я когда-то путевку тебе выписывал в школу трактористов. А нога — не причина.
— Вот и главное, — попытался успокоить Бубенцова и Камынин, — с головой человек и на одной ноге да-а-леко ушагать может.
Но не сочувствия ждал Бубенцов. Федор Васильевич мечтал о том, чтобы люди отзывались о нем с почтением, завидовали ему так, как он завидовал своим товарищам, вернувшимся с фронта невредимыми и сейчас твердо шагавшим по родной земле.
Как бы угадывая мысли Бубенцова, Торопчин положил ему на плечо руку:
— Погоди, Федя, вздыхать. Ты свое возьмешь. — Затем выпрямился и, подминая уверенным голосом возникший было шум, сказал: — Ну что же, давайте решать, товарищи. Кто за то, чтобы заявление Андрея Никоновича поддержать перед колхозниками?
Никто не отозвался ни словом, ни движением руки. Сидели, вздыхали, переглядывались.
Знали, правда, давно уже все собравшиеся в этот вечер в правлении колхоза, что им предстоит решить. И необходимость такого решения понимали. Но все-таки, когда вопрос прозвучал в прямой, короткой фразе, многие заколебались.
И то сказать — почти восемнадцать лет управлял колхозом Андрей Никонович Новоселов. В трудное время возглавил он великий почин своих односельчан. Только три коммуниста были тогда на селе: он, да ныне покойный Григорий Торопчин, да Иван Данилович Шаталов. А кулаков вместе с подпевалами насчитывалось до двадцати дворов.