Следствие не закончено
Шрифт:
— Вот сейчас, папа, я поступил бы не так, как… тогда. И даю вам честное слово, что впредь никогда и ни в чем не погрешу против своей — теперь уже по-настоящему комсомольской! — совести!
Возможно, стороннему человеку такое обращение сына к отцу показалось бы излишне… ну, превыспренним, что ли. Но для Ивана Алексеевича эти слова прозвучали как еще одно подтверждение тому, что его некогда блудный сын сейчас верно и твердо ступает по жизненному пути.
И даже то, что Михаил сначала было согласился взять отпуск в отбыть вместе с отцом в Москву, а в день отъезда, когда уже и билеты на теплоход были на
— Тут уж, дорогой Петр Петрович, никуда не подашься — наша кровь, громовская! Давно замечаю, что в деда Алексея Алексеевича мой Михаил пошел. Первым плотогоном по всему Волжско-Камскому бассейну был наш папаша, и, как тогда говорили, «самому уряднику Алешка-гром не сворачивает!».
Так горделиво и растроганно высказался Иван Алексеевич Громов, безотрывно глядя на рослую фигуру сына, замершую, как по стойке «смирно», в отдалении от толпы провожающих теплоход «Москва».
На это Петр Петрович Добродеев отозвался так:
— Да-а… этот мужичок своего добьется!..
ПОВЕСТИ
ЗАРЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Блеклый свет угасающего мартовского дня скуповато освещает горницу в крестьянской избе: стол, склонившегося над книгой худенького вихрастого паренька Васятку Торопчина и мать Васятки — рано постаревшую Анну Прохоровну, сидящую у окна с шитьем.
Зима недаром злится, Прошла ее пора Весна в окно стучится И гонит со двора.Васятка читает нараспев и даже притопывает ногой: так стихотворение запоминается легче. Начало идет гладко, но дальше заминка.
— «Взбесилась ведьма злая…» «Взбесилась ведьма злая…» — упрямо и сердито твердит Васятка, вперив глаза в потолок, как будто где-то там спрятались выскочившие из головы строчки.
— Ведьма, что и говорить! Счастливец, кто эту зиму переживет и от напасти убережется, — Анна Прохоровна горестно вздыхает и смотрит в окно.
— «Взбесилась ведьма злая…» Тебя тут еще не видали! — Васятка скидывает на пол вскочившую на стол и усевшуюся на раскрытую страницу небольшую серую кошечку.
Тихо в избе. Тепло, уютно.
А за окном метель. Теплый, но резкий, порывистый ветер гонит над землей пухлые и тяжелые хлопья снега, белоснежной скатертью застилает просторную улицу села и, вырвавшись за околицу, закручивает над землей снежную сумятицу бурана.
Ветер и снег, снег и ветер гуляют по полям, как братья-разбойники. Прячут от глаз человека дороги и тропки. Сегодня они хозяева. От них скрываются по лесам и рощам, по балкам да оврагам, по густым кустарникам да по глубоким норам и клочковатый, отощавший за зиму волк, и рыжая продувная бестия лиса, и красноглазый моргун заяц беляк.
Но вот сквозь густой падающий снег начинают чернеть силуэты. Один, другой, третий…
Увязая в целине, отворачиваясь от снега, слепящего глаза, колхозники
Снег забирается в рукава, за пазуху, за воротники полушубков, тает на разгоряченных лицах и стекает ручейками.
— Добро, добро, ребятушки! Ай да благодать!
Люди — их не так много, три-четыре десятка — настойчиво пытаются обуздать снежную стихию. Работают сосредоточенно, подбодряя друг друга выкриками. И все в новых и новых местах вырастают в поле щиты, а около щитов — сугробы снега.
— Вот сыплет! Как из худого решета.
Иван Григорьевич Торопчин долго стоял на крыльце райкома, как бы не решаясь выйти из-под укрытия на метель. Обдумывал что-то, хмурился, стягивая густые, с крутым изломом брови. Пробормотал сердито:
— Наверняка опять там. Вот человек!
Туже запахнул полушубок, надвинул шапку и решительно спустился с крыльца.
От райкома до чайной «Досуг колхозника» было всего несколько минут ходьбы. Но когда Торопчин, пригибаясь навстречу ветру, пересек площадь и подошел к двухэтажному каменному дому старинной церковной кладки, где помещалась чайная, мокрый снег облепил его, как маскировочный халат.
Довольно просторное, но приплюснутое низким потолком помещение было почти безлюдно. Только за одним из столиков сидел, глубокомысленно уставившись в тарелку с огурцами, уполномоченный райпотребсоюза да за буфетной стойкой разговаривали две женщины — официантка и буфетчица.
— А в Тамбове у моего Кузи живет приятель. Не то начальник милиции, не то инспектор какой-то. Словом, в больших должностях человек, — с жаром рассказывала буфетчице официантка — чернявая женщина в белом кокетливом переднике и больших валяных сапогах. — Ну, он, значит, Кузе и объяснил: все министры в Москву съезжаются. От каждой страны по восемь человек!
Торопчин, задержавшийся у дверей и шапкой сбивавший с себя снег, прислушался.
— Экая сила! — изумилась буфетчица, невысокая старушка с хитровато-благостным личиком. — И что их сюда несет?
— Договор с нами подписать хотят. На взаимную помощь.
— Врет он нестерпимо, твой Кузя, — не отрывая сосредоточенного взгляда от огурцов, сказал уполномоченный райпотребсоюза.
Из-за ширмы, отгораживавшей один из углов чайной, доносились возбужденные, перебивающие друг друга мужские голоса. Там за столиком, густо уставленным пивными бутылками, сидели три человека, все трое фронтовики: Федор Васильевич Бубенцов и два его приятеля — механик МТС Лоскутин и исполкомовский шофер Мошкин.
Разговор происходил горячий. Волновала собеседников и тема, да, по-видимому, и пиво.
— Ты объясни толково, — перегнувшись через угол стола, наседал на Бубенцова Лоскутин, — почему все-таки ты не хочешь вернуться в МТС? Знаешь ведь, как нам сейчас каждый человек дорог. А посевная начнется?
— Обойдетесь и без меня. Теперь вон все девчата мечтают о тракторе. — Бубенцов сидел, упершись руками в стол, а спиной в стену, упрямо пригнув голову. Темный, с серебряной насечкой ранней седины чуб сползал на покрывшийся испариной лоб. — Не могу я, Алеша, в таком состоянии опять за баранку взяться. Не хочу, чтобы каждый недоросток обходил меня на пахоте.