Следующая остановка - жизнь
Шрифт:
— Почему же тогда ты так зол? Радоваться надо!
— Да потому зол, что я должен успеть сколотить за восемь месяцев состояние.
— Зачем такая спешка и зачем грудному твоё состояние?
— Дура ты баба. И есть дура. Куда приходит ребёнок? В нутро вулкана, из которого в любое мгновение вырвется лава, зальёт, сожжёт моего сына или сметёт его с лица земли. Это уже у нас было — путчи, реформы, разоряющие дотла, дефолты и прочее.
Я должен успеть создать ему условия для жизни. Свежий воздух ему нужен? Нужен. Значит, я должен обеспечить
— Но за семь лет школа может стать плохой, и придётся ребёнка возить за тридевять земель.
— Ерунда. Школы живут десятилетиями. Должен я сколотить капитал, чтобы кормить, одевать и учить его? Это не он, это второй «я». Тебе ясно?
— Но вовсе не нужно столько денег и столько разных помещений, чтобы растить его.
Она уже снова сидела в своём кресле, и ребёнок покоился у неё на коленях. Покоился — слово неточное, ребёнок в ней двигался, перемещался, толкался.
Кроме разговора прямолинейного, обозначенного словами, шёл разговор другой, который она никак не могла ухватить. Какая-то опасность исходила от Митяя, он словно грозил ей, словно о чём-то предупреждал, а она обеими руками загораживала от него своего ребёнка — чтобы ребёнок спокойно спал и рос во сне.
— Я тебе должен пятьсот долларов. Отдам в день, когда родится мой сын.
— Почему ты думаешь, что родится именно сын?
Митяй засмеялся:
— А кто ещё от меня может родиться? Только сын. А отдам в день, когда он родится, чтобы не сглазить. Ясно? Не обижайся и жди восемь месяцев. — Митяй стрельнул в неё напоследок злостью и вышел из комнаты.
Она хотела окликнуть его, снова спросить: «Почему вместо того, чтобы радоваться, ты злишься?» Не окликнула, не спросила — закрыла глаза и сидела так, пытаясь отъединиться от разлившейся по комнате злобы.
К Лене она всё-таки отправилась — Ире сказала: идёт к врачу. Игорю ничего не сказала. А что, если разговор не получится? А что, если Лена и слушать её не станет? Лене под тридцать, ей — нет восемнадцати.
Заплатила в кассе положенные деньги и с розовым талончиком пошла к кабинету.
Очередь состояла из одного пожилого мужчины. Симптомы — те же, что были у мамы до операции: лиловато-бледные губы, сине-чёрные подглазья. Мужчина шумно дышал, чуть с хлюпом. Он улыбнулся Юле виноватой улыбкой на её «здравствуйте» и чуть кивнул.
— Может быть, найти хорошего хирурга и сделать операцию? — спросила его Юля. — Маме заменили сосуды, ввели искусственный клапан, и она сейчас совсем здоровая. Я слышала, можно и бесплатно.
— Мне нельзя делать операцию, у меня, к тому же, ещё и рак.
Юля глотнула воздух и не сразу сказала: «Простите». Она поспешила закрыть глаза — нельзя, чтобы её ребёнок видел больных. Положив обе руки на живот, успокаивая задвигавшегося ребёнка, стала думать
Вот же он, пророс в ней, навечно в ней остался — своей кровью, своим огнём. Ей всегда теперь жарко, словно она отапливается любовью и энергией Аркадия.
Она хочет, чтобы их ребёнок был похож на Аркадия.
Аркадий тоже жил в материнской утробе, родился. Рос обыкновенным мальчишкой: играл в футбол, сидел на уроках…
Как из обычного ребёнка получается необычный человек? Он сидит или лежит рядом, и сразу — отдых, и сразу — покой: всё благополучно в этой жизни.
— Пожалуйста, ваша очередь. — Мужчина улыбается ей и, чуть сгорбившись, идёт к лифту. — Удачи вам, — говорит ей в спину, когда она почти уже закрывает за собой дверь в кабинет врача.
Лена пишет в толстой тетради и, не глядя, приглашает:
— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста.
У Лены — золотистый дым вокруг головы и большой нос.
Что Игорь нашёл в ней?
Но Юля не успевает додумать — Лена поднимает глаза.
— На что жалуетесь? — спрашивает.
Будь она мужчиной, она бы тоже…
— Когда вы в последний раз делали кардиограмму?
— Я… у меня… я пришла к вам поговорить.
— Что у вас болит? Я слушаю. Вы ждёте ребёнка, это связано с ребёнком?
— Нет, не с ребёнком. Ничего не болит. О личном.
— Вы заплатили деньги, чтобы поговорить о личном?
Юля кивнула.
— О чём же? — Лена улыбнулась. И, только когда она улыбнулась, стало ясно: до этого у неё было очень грустное лицо.
И Юля ступила в улыбку — в просветлённое пространство.
— Что важнее — любовь или дружба?
— Но я не философ и не психолог и не решаю философских и психологических задач.
— Я знаю, вы не философ, но, по-моему, каждый всё время решает для себя те или иные задачи. Что лучше: одиночество или не одиночество с другом?
— По-моему, вы для себя эту задачу решили. Вы не производите впечатления человека одинокого. Так, значит, вы говорите обо мне? Я вас не знаю, но догадываюсь, вы — от Игоря.
— Вы очень умная женщина. — И, хотя улыбка погасла и в кабинете сразу потускнело, Юля продолжала наступать: — Дело не в том, что он любит, что он однолюб и любит навсегда, дело в том, что уходит время и для вас, и для него.
— Какое время?
— Быть не одинокой и родить ребёнка. Пусть без любви, но дружба и ребёнок лучше одиночества двух человек.
Как весь этот год, Юля сама себе удивлялась. Она готовила другие — жалкие, простые слова, а получились слова значительные.
Лена прямо и строго смотрела на Юлю, и, будь это в Молдавии, до встречи с Аркадием, до Москвы, под этим взглядом Юля рухнула бы со стула, умерла бы от страха. А тут она возбуждённо продолжала говорить:
— Вдвоём в театр или в Поленово, вдвоём — разговаривать, общие книжки читать, вдвоём — подготовить дом для ребёнка…
— Вы, наверное, очень любите своего мужа, а если бы — без любви? А если лучше одной, чем вдвоём?