Следующая остановка - жизнь
Шрифт:
Юля берёт из рук Аркадия книгу.
Как неразгаданная тайна,
Живая прелесть дышит в ней —
Мы смотрим с трепетом тревожным
На тихий свет её очей.
Земное ль в ней очарованье,
Иль неземная благодать?
Душа хотела б ей молиться,
А сердце рвётся
Аркадий смотрит на неё, пока она читает, а когда забирает из её рук книгу, говорит:
— Здесь, в таком необыкновенном месте, подтверждаю тебе обещание, которое я дал тебе раньше: мы с тобой уйдём из фирмы, как только Генри получит все свои деньги.
— Спасибо. — И неизвестно, за что больше это «спасибо» — за стихи или за эти слова.
Снежный день, так перевернувший её жизнь, кипел страстями, и прошёл, и застыл. И каждый их с Аркадием день застывает, как застыли в движении и страстях дни давних обитателей дома и их гостей — в портретах, картинах, стихах, в деревьях.
Снова рядом с ней и Аркадием — Давид Мироныч. Это он напоминает о том, что их жизнь должна состояться.
А чтобы увидеть свою сегодняшнюю жизнь, надо над ней подняться и посмотреть на неё сверху или со стороны. И Юля со стороны смотрит на свою жизнь — из-за парты того урока, на котором они с Давидом Миронычем читают Чеховского «Студента».
Все люди соединены — в цепь, одно звено той цепи дрогнет, а откликнутся — все звенья.
Тютчев… и они четверо, идущие сейчас по снежным тропинкам, — в одной цепи. И очень важно правильно выбрать свой путь, чтобы дети потом ощутили их жизни, как они сейчас ощущают жизни, давно прошедшие.
— Ты не жалеешь, что поехала? — спрашивает Аркадий в машине.
Юля качает головой. И всю дорогу, пока Бажен рассуждает о расширении бизнеса, как выражается теперь брат, а Аркадий молчит и поглядывает на неё, она всё слышит голос Давида Мироныча. Стихи Тютчева звучат теперь в машине — те же, что читала, забывшись, женщина в музее.
«Помоги нам, Тютчев, уведи поскорее из бизнеса, спаси нас!» — молит Юля.
«Умом Россию не понять…» В России с новыми русскими Давиду Миронычу нет места, в ней ни к какому делу его голос не приспособишь. И им с новыми русскими не по пути.
Но Россия сейчас в беде, в опасности — она гибнет. Что же им делать? Где их место сейчас?
Запуск завода — это ведь спасение России: создание собственного производства, освобождение от ввоза продуктов из-за границы, возможность накормить бедных.
Значит, они с Аркашей делают нужное для России дело. А себя приносят в жертву.
Она запуталась.
Это всё Аркадий. Велел в себе ловить собственные ощущения и мысли, оказалось: есть они — эти ощущения и мысли. Почему их не было дома? Давида Мироныча слушала открыв рот, а ведь не слышала сути его слов — ни стихов тогда не понимала, ни того, о чём толковал
— Ты почему не отвечаешь? — Аркадий коснулся её плеча.
Она вздрогнула. Да это уже Ленинградский проспект!
С машиной у неё сложились странные отношения — садясь в неё, Юля словно в своё место на земле попадала. За несколько месяцев выработались условные рефлексы: автоматизм движений, реакций, ощущение габарита и опасности. Аркадий не раз говорил: «А ведь ты водишь машину лучше меня». И потому, когда она за рулём, ей вовсе не надо отвлекаться на машину, реакция срабатывает раньше приказа — что надо сделать. Механически ведёт и может бродить в своих мыслях без страха попасть в аварию.
— О чём ты так пристально думаешь? — услышала она Аркадия. — В каком ресторане хочешь обедать? Не знаю, как ты, а я умираю с голоду. И мама с братом, по-моему, тоже.
Это «мама с братом» не случайны. Аркадий зовёт её маму мамой, хотя она старше его всего на пятнадцать лет. И Бажена принял как брата и зовёт — «брат». Её и его семья.
Они выбрали итальянский ресторан — Бажен и мама не были ни разу.
Больше всего на свете любит Юля сидеть за столом семьёй — лицом к лицу. Эти их застолья соединяют её прошлую и настоящую жизнь в общее целое, в неё саму.
— Хотите, расскажу один случай? — спрашивает Бажен. — Еду я с местным бизнесменом по Баку на машине. Обыкновенный широкий проспект. И вдруг прямо по улице идёт табун молодых коней. Мне ли не знать их возраст?! Жеребчики. Одни, без людей. Свистят милиционеры, тормозят машины, ну и мы, естественно, тормозим. Выхожу из машины и иду к коням. Морды у них, прямо скажем, растерянные. Как попали на проспект в центре города, разве скажут? Чьи они? Куда идут?
— Ну и ты не побоялся? — спросил Аркадий.
— Кого? Я вырос с лошадьми. Да и они напуганы больше меня. Определил я вожака, это сразу видно, кто. Подхожу к нему, кладу руки на глаза, секунду держу, а потом глажу и — веду с проспекта. Но вот куда? Их девять штук. Без дома остались? Или сами убежали от дурных хозяев? В общем, беда. В Кишинёве встретил бы такой табун, знал бы, что делать, а тут…
— Голодные, наверное, — сказала мама.
— Голодные. Тощие.
— И что же ты сделал? — спросил Аркадий.
— Вывел с проспекта.
— Куда?
— В переулок. А что делать с ними дальше посередине большого города? Тут заезжает в переулок мой бизнесмен, ну тот, кто пригласил меня, и говорит: «Я знаю одного типа, он не откажется от такого подарка. У него своя ферма. Ещё, может, и приплатит. Только как доставишь их туда?» «Ничего нет проще, — отвечаю. — Ты едешь впереди, я — верхом, табун за мной». «А ты умеешь верхом?» — спрашивает он недоверчиво. Пришлось объяснять ему, где я вырос и сколько имел своих лошадей.
— Ты что замолчал? Что дальше?