Следы в Крутом переулке
Шрифт:
Мы проводили старшину до КПП, спустились с Малыхой до ЦУМа, и там я оставил его, нисколько не сомневаясь, что Малыха, простившись со мной, побежит назад, в Красные казармы.
7
Прокуратура тогда еще не перебралась в новое здание напротив ЦУМа, а продолжала располагаться в обветшавшем двухэтажном доме за сквером, в квартале до Октябрьской площади, в самом центре старого города. Как раз по пути на Яруговку, в больницу. Поэтому, расставшись с Малыхой, я и заглянул к Привалову. Было уже шесть часов
Привалов расхаживал по кабинету, длинному и мрачноватому.
— Я звонил в больницу, чтоб вас отпустили ко мне, — сразу сообщил он. — Поедем к тому Петрушину. Я вас жду. Чергинец мне кое-что прояснил, даже больше, чем я рассчитывал. Он так беспокоится за своего подручного, что готов землю рыть — все раскопать. И знаете, дело приобретает несколько странный, я бы сказал, характер. Уголовный розыск выполнил свою работу, собрал все сведения, какие мог, и так как все связано с государственным, а не с обычным уголовным преступником, передает дело нам, в следственный отдел прокуратуры. Не хотел я такого оборота. Ни к чему он нам. Едем? По дороге расскажете о своих успехах.
Я понимал его. Это дело воскресило в его жизни — как реальность сегодняшнего дня — образ старшего брата. Парня героической жизни и не менее героической смерти: средь лютой зимы его, раздетого догола и привязанного к бочке, оккупанты возили на тачанке по притихшему Новоднепровску — в устрашение всем. Не мог забыть об этом никто в семье Приваловых. Старший по заданию горкома комсомола остался тогда в городе, не уехал со всеми на Урал, туда, где на оборонном заводе директорствовал отец. Старший, которому было тогда семнадцать. Прокурору сейчас за тридцать, а погибший старший брат на всю жизнь остался для младшего старшим, таким, каким запомнился десятилетнему мальчишке, уезжавшему в эвакуацию.
Путь наш лежал на границу Микитовки и Нижнего города — поближе к Днепру, вниз, к тому же оврагу, Дом Петрушина стоял на возвышении. Поэтому машину пришлось оставить и метров сто месить раскисшую землю.
Привалов постучал в дверь, никто не отозвался. Привалов постучал в окно, теперь уже громко, требовательно. Все окна были закрыты ставнями, запертыми изнутри, так что заглянуть в дом мы никак не могли. Но прокурор был настойчив: он забарабанил в дверь с такой силой, что затряслись стекла на веранде.
— Ну чего там? — прошепелявил голос из-за двери.
— Открывай, — приказал Привалов.
— А чего это я должен открывать?
— Ты выгляни — и узнаешь меня.
За дверью что-то скрежетнуло, взвизгнуло, протрещало. Она приоткрылась. Привалов не шелохнулся, не стал совать ногу в щель.
— Узнал?
— Ох, товарищ прокурор! — Дверь распахнулась.
— Принимай! — бросил Привалов, проходя в дом.
— Я б открыл… так одеться же надо…
— А-а! — Прокурор махнул рукой. — Садись.
Я огляделся. Мы оказались в большой комнате, которая служила и кухней, и столовой. Дверь в другую комнату была закрыта, но там кто-то возился.
— Нет, уж поначалу вы присядайте.
— Садись, я тебе сказал.
Павел Иванович бесшумно опустился на старый венский
— Ты Сличко видел?
— Кого, кого? — переспросил Петрушин.
— Не играй со мной!
— Где ж его увижу? Когда час мой придет, на том свете. А как на этом-то его увижу? Мертвого и во сне как увидишь — худо. Да и зачем мне его во сне видеть?
— Понятно. — Привалов подавил усмешку, и я сперва не понял, поверил ли он, но следующий вопрос прокурора все прояснил: — А ты в воскрешение людей веришь? Воскресшим он не приходил к тебе?
— Нет-нет! — Петрушин даже сложил ладони, прижал руки к груди.
— А ты припомни. Вчера вечером, например? Не могла ж молодая жена отбить тебе память до такой степени, что ты не помнишь, кого видел вчера вечером?
— Вчера? Вечером? — Хитрые глаза забегали в поисках спасительного решения. — Так я не знаю. Кто-то стучал. Вот как вы. Только зачем открывать — вдруг какой покуситель?
Последнее слово подстегнуло меня: мог ведь он считать своим соперником Елышева, мог бояться его? И я позволил себе вопрос, не спросив разрешения у прокурора:
— Скажите, стучали однажды? Кто-то приходил один раз или потом вернулся?
— Один, — быстро ответил Петрушин. — Один. Я ж помню.
Обученный прокурором, я готов был сделать вывод о том, что он врет, по скорости ответа. Но, вероятно, в данном случае человек и правду мог сказать сразу: обдумывать ему ничего не надо, знает же он, один раз стучали или два. Интересно вот, кто это был? Действительно Сличко или, быть может, мой новый знакомый из Красных казарм?
— Ты так и не отозвался? — спросил Привалов.
— А то как же? Отозваться — так и открыть надо.
— Понятно.
— Ну, товарищ прокурор, зачем мне темнить?
— Я и не говорю, что ты темнишь. Ты просто врешь. Сейчас я позову твою молодуху, и доктор задаст ей один вопрос. Не мог разве кто-нибудь к ней заглянуть, узнать, как устроилась в новом жилье?
И снова удивил меня Привалов тем, что угадал ход моих рассуждений. Он шагнул к двери, постучал, крикнул:
— Выйдите к нам, пожалуйста!
Встревоженной, стыдливо прятавшей лицо Надежде (ее распущенные волосы спадали по круглым плечам) я задал тот же вопрос, что и хозяину дома. Она ответила решительно, с вызовом, брошенным скорее ему, чем нам:
— Два.
Привалов по привычке присвистнул:
— Так один или два?
— Два, — повторила Надежда, осмелела, открыла белое с синими глазами-звездами лицо. — Он спал и не слышал. Два раза стучали. — И вдруг добавила: — По-разному стучали.
Вот в чем заключалась догадка Привалова: после того, как дочь ушла к Петрушину, отец мог прийти сюда, даже если первоначально не собирался. Что это случилось вчера вечером — прокурор не мог знать, спросил наугад. И оказалось, не ошибся. Но если верить Надежде, приходил еще кто-то. Она наверняка не против, чтобы на Елышева тоже падало подозрение. И второй стук сама относит и хочет, чтобы мы отнесли на его счет. А может быть, он и впрямь приходил?