Слепая зона

Вечная Ольга

— Блядь, сука, — басит себе под нос грубо. Так, как никогда со мной не разговаривал. — Дай мыло. А-а-а… Щиплет пиздец.

Мыло?

Моргаю. Я тут голая, а ему нужно мыло?

Прищуриваюсь, осмелев.

Он тем временем стягивает синий задрипаный комбез механиков вместе с боксерами. И в этот момент, разглядывая его член, я понимаю, что Платон зажмурился и натурально ничего не видит. Следом доходит значение слова «облился». Он облился чем-то химическим. Видимо, голову и лицо. На плечах выступают крупные красные

пятна.

В ушах все еще бахает, в груди болит на откате, но я включаюсь.

Подхожу, отбираю у него скраб, пока не начал для полной гаммы ощущений тереть рисовой пудрой пострадавшую кожу.

Смолину явно больно, а я вроде бы никогда не была эмпатом, боже упаси, но почему-то сама словно съеживаюсь, пропуская через себя то, что испытывает он.

— Сейчас, блин, секунду, — бормочу. Нахожу на полу и вручаю ему гель для душа.

Платон застывает. Прочищает горло.

— Элина?! Твою мать, Элина?! — Искренний шок в его голосе вводит в ступор.

При этом он крутит бутылочку, пытаясь нащупать крышку. Она хитро открывается, это профессиональный уход, — откуда ему знать?

— Дай мне. Ничего ты не умеешь.

Беру его руки, поворачиваю ладонями вверх, открываю, выдавливаю. Он начинает отчаянно мылить волосы, лицо, смывать. Подставляет ладонь, я выдавливаю еще. Пока Платон лицо трет, капаю гелем на его плечи и вспениваю. Он рывком отстраняется.

— Не надо руками, обожжешь пальцы.

Хватаю свою собственную розовую мягонькую мочалку, жертвую ей. Смываю пену с его плеч, лопаток, спины, поясницы. Ниже... пусть уж сам.

Платон перешагивает через одежду и ногой отпинывает намокшие штаны с боксерами в угол. Снова мылит лицо.

Вода прохладная льется. Ради такого душа можно было и не приезжать. Платон трясется натурально, и я тоже вместе с ним.

— Ты чем так? — спрашиваю и сама поражаюсь сочувствию, которым наполнился голос. Обычно я так не делаю. — Пятна идут, кожа может и вздуться.

— Тосолом, — хрипит.

— Ядреный какой-то. Так и ослепнуть недолго. Эй, ты не ослеп? Мамочки!

— Не рискую пока глаза открывать, — усмехается он.

Напряжение чуть спадает — если Смолину весело, значит, жить будет.

— П-правильно. — Я вновь намыливаю его плечи, он подставляется под воду, смывая пену. С хохотком добавляю: — Вот и не открывай. Потому что я вообще-то тут голая.

Платон оборачивается мгновенно. Вспыхиваю свечкой!

Вцепляюсь в его плечи и отскакиваю, чтобы по-прежнему оставаться за спиной.

— Эй-эй-эй, шустрый. Только попробуй на меня посмотреть!

— Глаза проверь, не красные?

— Клянись, что не обернешься, пока не разрешу. — Я впиваюсь ногтями в его кожу, и он чуть дергается, правда не отталкивает.

Крепкие у него плечи, а под одеждой-то и не видно. Спина мускулистая. Я сжимаю еще раз просто потому, что могу, и оказывается, трогать спортивное тело приятно. На этой

мысли зачем-то выпаливаю:

— Я цыганка наполовину, нам такое нельзя. До свадьбы.

— Эм. Да? Окей. — Платон крутит кран, делая воду теплее.

— Не оборачивайся. Стой так. Иначе напишу на тебя заяву.

Кидаюсь к полотенцу и обматываю его вокруг груди.

Шея и плечи у Смолина красные-красные. Мое сердце ожило и колотится где-то в горле, руки дрожат, а пустота в животе такая, что туда можно Нью-Йорк спрятать со всеми его высотками. Суечусь вокруг, как наседка. Вроде уже смыли, а я все не могу успокоиться, нервничаю.

Платон медленно поворачивается. Я стискиваю зубы, собирая в кучу всю свою смелость. Мы взрослые люди, он ранен, я оказываю первую помощь.

Лицо у него тоже раскраснелось, кожа явно воспалена, но волдырей пока нет. Мокрые волосы прилипли ко лбу и кажутся совсем черными.

Так близко я Платона никогда не рассматривала. Если смотреть в упор, он вдруг кажется очень симпатичным. Совсем неидеальным, но в этом словно и соль. Кривая саркастическая улыбка растягивает его губы.

— Если брать десятибалльную шкалу, Элина, насколько я похож на Дедпула?

Прыскаю. Сердце бьется сильнее.

— А по ощущениям? — Изучаю его.

Платон улыбается шире:

— На восьмерку где-то. Все горит.

— Визуально я дала бы пять или шесть, — вру.

— Пиздец. Надо было раньше жениться.

— Тебя бы все равно бросили. Не расстраивайся, моя сестра почти всю жизнь прожила с родителями. Тоже вполне выход.

Он моргает много раз.

При тщательном рассмотрении выясняется, что у Смолина неприлично длинные ресницы. Выгоревшие, оттого и незаметные. А сейчас, мокрые, они как наращенные.

Он снова моргает, чуть приоткрывает глаза и смотрит на меня. Щурится, будто на солнце.

— Капец. Платон, красные.

Это правда.

Он как-то быстро вдруг облизывает губы, морщится и сплевывает. Берет у меня гель, выдавливает на руку, намыливает рот, подбородок. Смывает.

— Не напился, хоть? — Я пыталась сказать резко, но голос подвел и дрогнул. — В смысле, ты мог себе сосуды пожечь.

Платон смотрит в глаза, не ниже. Цепко. Требовательно. Словно от целомудренности этого взгляда зависят наши с ним жизни, и Смолин ей следует.

— Вроде вижу, — говорит.

Снова касается языком губ, теперь не морщится, но все равно сплевывает.

— Ты как так? Еще механик, называется. Тебе вообще можно поручать работу над нашим пластиком? Или ты в котле сваришься, как Джокер, и будешь безумным? Страшный, еще и безумный. Такое себе.

— Ты можешь заткнуться? Красивая, но капец какое трепло.

— Я?!

Платона передергивает, видимо от холода, у него крупные мурашки. Я решаю посмотреть, что с шеей и плечами. Нет ли волдырей.