Слеза чемпионки
Шрифт:
Мы прямо от Гречко опять к Павлову. Доложили: министр не возражает. От Павлова пошли к Сычу, потому что Валентин Лукич Сыч как зампред отвечал за зимние виды спорта. От Сыча мы снова к Татьяне. И сразу на вечернюю тренировку после всех этих мытарств.
В Москве тогда на машине можно было успеть везде. Как ни странно, все сложилось. Мало того что все оказались на месте — и Павлов тут же принял, и Гречко сразу пригласил.
Перед вечерней тренировкой мы приехали в ЦСКА забирать свои коньки. У Жука в этот момент Шеваловский поднимал восстание и тоже хотел уйти, потому что Стас перестал с ними работать. Но Женя нам говорит: ребята, я все же решил остаться. Жук тоже начал действовать. Он тут же стал собирать
Тарасова работала на СЮПе — стадионе Юных пионеров, а он принадлежал профсоюзному обществу, и сперва, как ни странно, все эти зачетные очки никто не считал. Когда все утряслось, на нашу подготовку армейским спорткомитетом деньги выделялись отдельно. Если мы ехали на сборы или тренировались в Москве, два часа льда у нас всегда были оплачены. В наше время катались и ребята Татьяны, и наоборот, на ее льду мы тренировались.
ЦСКА деньги выделял безупречно. Надо сказать добрые слова о Викторе Ивановиче Рыжкине — он этот вопрос полностью отрегулировал. По большому счету, мы ЦСКА обходились в год в тридцать-сорок тысяч рублей. То есть, можно сказать, в копейки.
Начало у Тарасовой. Судьба Жука
На первой же тренировке мы в экстазе вдруг начали делать то, что до этого у нас не особенно получалось. А Татьяна сидела, молча смотрела. Рядом с ней сидел Игорь Александрович Кабанов, один из руководителей фигурного катания, отвечающий за танцы. Он пришел на тренировку проверить, как выглядят Моисеева с Миненковым, которые должны были через неделю улетать в Канаду на соревнования «Скейт Кэнэда». Помню, что Татьяна пришла на тренировку с дневником. Она решила по-серьезному относиться к нашим тренировкам и всё записывать, как это всегда делал ее отец. Первое время она очень старательно вела записи.
Кстати, и Жук всегда работал только с дневником. Мы были приучены к ежедневным пометкам. То, что Жук писал во время тренировки, мы в обязательном порядке после того, как она заканчивалась, переписывали к себе. Первое время он всегда меня проверял, и мои дневники целы до сих пор. Кто бы видел эти тетрадочки с вырезанными числами, по месяцу, по неделе. Я не просто записывала, что мы делали и сколько мы сделали. Жук требовал, чтобы мы еще отмечали, как в тот момент себя чувствовали. Эти дневники мне невероятно помогли, когда мы стали работать у Тарасовой. Когда основная доля тренировочного процесса — не постановочного, а именно программы нагрузок, — легла прежде всего на наши плечи.
Когда мы приехали забирать коньки, то Жука на катке не встретили. Каток ЦСКА для меня — родной дом, где я была «прописана» с шестидесятого года. У нас там были свои раздевалки: у мастеров хоккея — одна, у второго состава — другая, и были раздевалки для команд фигуристов. У каждого из нас, кто входил в команду, был свой ящичек. В раздевалке стояли всего два кресла. Одно считалось персонально моим. Позже, когда достроили маленький каток, достроили и раздевалки. И вот мы туда вошли уже чужими! Мы не уходили чужими, мы вошли чужими. Это, наверное, хуже развода. Прийти, забрать коньки, сложить их в сумку и уйти, как казалось, навсегда.
В ЦСКА создали хорошую базу для тренировок фигуристов. Жук не любил ездить ни на какие сборы, да у клуба и лишних денег на поездки не было. А сейчас мы идем по родному дому чужими. Жуткое ощущение. Я впереди иду, позади меня Зайцев. Я же принимала решение уходить, я разговаривала с министрами, Зайцев сзади стоял. И вся ответственность, и вся тяжесть принятия этих решений — всё было на мне. Он ни разу не сказал ни слова против, он шел абсолютно у меня в кильватере. Но он понимал, что с Жуком уже никогда
В семьдесят четвертом году, в январе, в Челябинске проходил чемпионат Советского Союза. В те годы мы часто приезжали в Челябинск.
Во всей огромной стране было всего несколько мест, где постоянно принимали фигуристов: прежде всего это Запорожье (правда, сначала был Ростов, потом уже лидерство перешло к Запорожью) и Челябинск. Позже появилась еще и Одесса. Этот южный город появился на нашей карте благодаря Тане. Ей Одесса нравилась, потому что там был каток профсоюзов. С Жуком, может быть, за все время мы ездили в другие города пару раз. Один раз в Глазов, что-то тогда в ЦСКА со льдом случилось. Именно там Жук нас первый раз с Зайцевым показывал публике, на каком-то неведомом чемпионате какого-то профсоюзного спортобщества. Жук понимал: сразу нас выставить на большой турнир нельзя, мы еще совершенно зеленые, и он принял решение ехать на эти чудные и чужие соревнования. Тогда не федерация правила бал, а спорткомитет. А там понимали, что важнее всего результат, и шли на некоторые нарушения. Система была абсолютно управляемой, поскольку возглавлялась не общественной организацией, а государственной. Жук с Сычом всегда могли договориться, и мы, армейцы, оказывались на профсоюзном турнире. Точно так же, как Зайцева в один день перевели из Ленинграда в Москву, тут же призвав в армию. Вопросы, влияющие на результат, решались достаточно быстро. Это и называлось государственным подходом, тогда спорт напрямую связывали с идеологией.
Итак, наше первое выступление. В семьдесят втором году, когда мы с Зайцевым составили пару, были приняты новые правила по короткой программе. В нее ввели новые элементы, которых никогда прежде парники не выполняли. Хотя бы прыжок двойной флип. До этого в короткой программе у нас были сальхов, риттбергер, тулуп, аксель. Вдруг появляется прыжок флип. Флип я прыгать не могла, потому что у меня отбит седалищный нерв в правой ноге. И в момент толчка зубцом об лед правая толчковая нога поддергивалась. Такой смешной группировки, как у меня, не было ни у кого. Обычно правая — прямая, а левая в состоянии некоего винта. А у меня левая в подсогнутом положении, а правая в этот момент согнута в другую сторону таким абсолютным крючком. Я с трудом прыгала этот злополучный флип, но приземлялась.
Сразу после Олимпийских игр 1972 года женился Уланов. Я не знаю, как в Питере их с Людой смогли расписать, он же по прописке был москвич.
На чемпионате мира в Калгари, то есть спустя пару месяцев после Олимпиады, действительно сложилась тяжелая обстановка. Жук просто его видеть не мог, а я тихо с ним «докатывалась». Уланов не хотел слушать Жука, Стас говорил с ним сквозь зубы, поэтому всегда при нас находился Писеев, особенно в те минуты, когда давалось задание. Уланов требовал, чтобы я в такой-то части программы не опиралась на его коленку, на что-то еще, потому что его жена на нас смотрит. Вроде бы какие-то у меня сексуальные порывы проявлялись. Хотя программы тех лет, да еще у Жука, настолько были целомудренными, что обойти нас в этом могли бы только китайцы, если бы тогда они выступали в парном катании. Такая вот обстановка.
Это я к тому, что Жук где-то высказал мнение, что травма, которая со мной произошла в Калгари, была не случайна. Будто бы Уланов специально меня на лед бросил, чтобы своей жене сделать такой подарок — дать возможность выиграть чемпионат мира. Не верю. И никогда этому не поверю. Но народ это воспринял именно так. Мне шли коллективные письма, школьные классы, производственные коллективы писали мне, что они возмущены поступком Уланова, что как можно было меня бросить и жениться на другой. В общем, в глазах советского народа я была брошенная, к тому же еще больно ударенная девочка. Негатив вылился на Уланова огромный.