Слеза чемпионки
Шрифт:
Обратно мы ехали поездом. Почти двое суток от Челябинска до Москвы, и эти двое суток были сплошным кошмаром. Меня уже журналисты от него защищали, и таких моментов было не сосчитать. Сейчас это воспринимается порой со смехом, но тогда ничего смешного я в поведении Жука не замечала. Многие видели, что как личность один из лучших тренеров деградирует, но остановить его никто не смог.
У меня еще с детства к пьянству непримиримое отношение. Мы долго жили в коммунальной квартире. Помимо нас — еще четыре семьи. В одной комнате жил дядя Ваня. С двумя высшими образованиями. Потрясающе милый человек, пока трезвый. Но он периодически запивал, и тогда все разбегались. У нас было две комнаты — маленькая и большая. И у нас у первых появился телевизор. Все мужчины сидели, смотрели матч ЦДКА не помню с кем. Мы с мамой сидели в маленькой комнатке, ужинали.
Однажды Жук пришел пьяный на тренировку. Я ему говорю: «Станислав Алексеевич, я не буду с вами работать и вообще не буду к вам подходить, потому что вы выпили». Он тогда всех с тренировки выгоняет и заявляет: пока она ко мне не подойдет, никто на лед не выйдет. Все сидели на бортах счастливые от того, что получили неожиданный отдых. Жук растерялся, он ничего не понимал. Он думал, что я прибегу извиняться. Я же, поганка такая, сорок минут работала одна. Все сидят, сидит у себя пьяный Жук со своим зверским характером и ждет, когда я к нему подойду. А я, как волчок, крутилась на льду одна. Причем надо было в этой ситуации не просто кататься, а знать, что полагается делать. Я без конца повторяла один элемент, второй, третий. Этот день — начало сопротивления его диктату.
Его первое взрослое поколение учеников закончило выступать, и он решил, что отныне можно себе позволить прийти пьяным на тренировку.
31 декабря 1972 года. Через три дня мы с Зайцевым должны были уезжать на первый наш с ним общий чемпионат Советского Союза в Ростов-на-Дону. Жук мне позвонил: «Иришенька, я опоздаю немножко, но обязательно подъеду. Вы разминайтесь, у нас будет прокат короткой программы».
Он опоздал не «на немножко», и когда он появился, я посмотрела на часы и поняла, что уже все — Новый год. До курантов не более часа. Шапка на боку, глазки веселенькие. Все в один голос: давай, Ирка, иди к нему. Я: «Станислав Алексеевич, как дела, как настроение?» Он: «Ну что, размялись?» Я: «Конечно». Жук: «Сейчас будете катать короткую программу». Я: «Да хоть произвольную!» Он: «Вот и будешь катать произвольную». Я со смехом, до конца тренировки меньше пятнадцати минут остается: «Да хоть с поясами». Он: «С поясами и будете».
Я отъехала, он потребовал музыку. И объявил: «Первым — Шеваловский!» Подъезжаю к ребятам: «Сейчас у всех будет произвольная программа с поясами». Надо было их видеть. У Нади Горшковой мордочка стала такой несчастной. Зайцев сразу помрачнел. У него даже поменялся цвет глаз. Море, значит, разбушевалось, серое стало. У Шеваловского почему-то дикий испуг, он как зачастит: «Да нет, Новый же год, ну не может быть, ну не может быть.» Короче говоря, надели свинцовые пояса и покатили. Но чуть ли не каждую поддержку, каждый прыжок Надя пропускает.
Жук остановил музыку: «Вы отдыхайте, а вот вы с Зайцевым — на лед». Мы с Зайцевым честно откатали с поясами первую часть произвольной программы. Даже подкрутку сделали двойную, потому что на тот момент тройную еще не делали. Прошли медленную часть. Когда дошли до двойного акселя, я поняла, что если я его сделаю, то никакого чемпионата Советского Союз у меня в жизни больше никогда не будет. Я этот прыжок пропустила. Зайцев прыгнул, а я проехала мимо. Стас останавливает музыку и говорит: «Ты чего это, задрыга? Ну-ка давай еще раз!» Мы вновь встаем с Зайцевым в начальную позицию. Причем он нам, в отличие от Шеваловского, не дал отдохнуть. Он ставит музыку, мы опять всю программу катаем, со всеми элементами. Прыгаем, и все это с поясами, все комбинации прыжков, доходим до двойного акселя, я опять его срываю. Зайцев прыгнул, но, по-моему, упал. Жук орет на меня: «Это что, мне надо? Это тебе надо!» В третий раз ставит нашу музыку. Борьба характеров! Шеваловский, отдыхая, радостно на это представление смотрит.
Тут и пятнадцать минут прошли, тренировка закончилась, но мы успели три раза прокатать примерно по половине программы. С катка еще успели доехать до нашей компании и встретить Новый год. Первого января мы отдыхали. Можно представить, какой у меня был Новый год, если я ног просто не чувствовала.
Пришли второго на каток. У меня вместо ног — сплошные камни. После тренировки пошла к массажисту. Как члены сборной, мы могли пользоваться
Когда мы от Жука ушли, он первое время не здоровался, отворачивался. Прошло много лет, и в девяносто пятом году на чемпионате мира, когда я работала с чехами, кто-то из нашей делегации, сейчас уже не помню кто, подошел и передал мне от Жука икону со словами, что Станислав Алексеевич очень за меня переживает и желает мне удачи, а моим спортсменам хорошего выступления.
Через какое-то время я приехала в Москву и зашла к нему домой поблагодарить за подарок. У нас был долгий разговор. Напротив меня сидел несчастный человек. Единственная живность, которая передвигалась по квартире, это кошка, с которой он безумно трогательно общался. Зашла я еще и по просьбе Оксаны, которая делала передачу обо мне, и она очень хотела в ней увидеть Жука. У него вся стена была увешана его медалями, медалями его учеников и значками. Когда мы разговорились, он мне сказал: «Иришенька, у меня есть сейчас ученики, у них родители очень состоятельные люди, банк держат. Они в Балашихе собираются построить каток.» Мы с ним съездили вместе в Балашиху на встречу с местным начальством. В следующий раз я с ним встретилась через полгода.
В последний раз я его увидела сильно похудевшим, с такой тонкой шеей. Я не раз наблюдала, что такие изменения происходят с людьми перед тем, как им предстоит уйти. У меня тогда эта нехорошая мысль появилась, но я ее отогнала — думаю, не может такого быть. Просто он живет один, сам себе готовит.
Он был расстроенный и обиженный. В ЦСКА его не пускали. Он носился с идеями новой системы судейства, с помощью подсчетов по каким-то суммам. Успокоиться никак не мог, хотя уже был на пенсии. Больше всего обижался на то, что его никуда не подпускают. Я знаю, что как-то Жук пришел в ЦСКА, и старший тренер клуба по фигурному катанию, бывший его ассистент, который рядом с ним вырос, Володя Захаров, попросил его уйти со льда, потому что Жук мешает работать. Жук! Он мне рассказал, что есть батюшка, с которым он раз в неделю обязательно беседует. Для меня это было более чем удивительно. Жук — это олицетворение мощи, воли, силы, который ничего и никого не признавал, со своими, конечно, тараканами, и — духовник. Он страдал от одиночества, от ненужности.
Верным солдатом партии Жук никогда не был. Более того, я думаю, что никто из наших великих тренеров и спортсменов, как говорится, не был настоящим коммунистом. Я помню, как Валерка Харламов смеялся: в партию мне что ли вступить, а то уже вторую Олимпиаду выиграл, а орден Ленина не дают. Некоммунистам орден Ленина не давали. Разнарядки на этот счет были точные.
Эти люди были настолько профессиональны, что им не было нужды путать профессиональную деятельность с партийной принадлежностью. Я помню, как хоккейный тренер ЦСКА Локтев выступил, что невозможно заниматься тренировочным процессом и в то же время присутствовать на регулярных партийных собраниях, которые клубное политуправление устраивало в свое рабочее время, а оно никак не совпадало с нашим. Потому что наше рабочее время — не с девяти до шести. И с этого момента начались, как мне показалось, у него неприятности, несмотря на то, что команда стала чемпионом Советского Союза.
Из всей своей партийной биографии я только запомнила, как на меня давили, объясняя, что обязана вступить в славные ряды КПСС. Это произошло сразу, как только я первый раз выиграла чемпионат мира. Но тогда я отбилась, сказав, что в моем понятии коммунист — это человек очень сознательный и высокообразованный, а я еще не достойна, дайте мне поучиться и опыта жизненного набраться. В семьдесят четвертом году мне твердо заявили: все, хватит уже, ты институт закончила, куда тянуть дальше. Рекомендацию в партию мне давал Анатолий Владимирович Тарасов. Все знают, каким оратором был Тарасов и какой он был артист. Но я видела, что он говорил обо мне искренне. Когда такой человек дает тебе, в общем-то пигалице, характеристику, где отмечает твои человеческие и профессиональные качества, то, ей-богу, и в КПСС вступить не зазорно. Это действительно было профессиональное признание, первый раз я получила оценку не от людей из «фигурного» мира, а от такой глыбы, как Тарасов. В мою поддержку и Гомельский тогда выступал.