Слишком большое сходство (сборник)
Шрифт:
– Да я просто так, по привычке.
– Вот и я о том же... Ты почитай иногда газету, в которой работает твой лучший друг. Там нет точки с запятой. Там сплошные точки да крючочки, эти, как их... запятые. С их помощью мы перечисляем проблемы, задачи, свершения и победы. Да еще эти жерди – тире! Считается, что они создают видимость крепкого, напористого слова. А тут вдруг, бац! – точка с запятой. Человек не подозревает даже, что, употребив этот знак, поставил именно штемпель, заявил о своих высших претензиях.
– А может, он ни на что и не претендует? – удивился Зайцев.
– Он прибегает к анонимке, чтобы оставить себе место
– Но почему он никак себя не замаскировал?
– Что ты! Он сделал очень четкий маскировочный маневр. Понимаешь обращение? Явно хамское, наглое, оскорбительное! То есть он давал понять, что пишет человек низкого пошиба, невысокой культуры, понятия не имеющий о какой-то духовной жизни. И тут же – точка с запятой. Вот его маневр и вылез наружу. Значит, на самом деле он не такой, каким хочет казаться в письме. Можно прикинуться невеждой, но нельзя притвориться грамотным, нельзя притвориться... знатоком японского языка, не владея им.
– Знаешь, я, кажется, не жалею о проигрыше.
– А я рад выигрышу. И, разумеется, тому, что ты уличил этого типа. Да! Не сочти за труд, мотанись через дорогу, возьми еще бутылочку пивка. Дождь кончился, сегодня такой хороший вечер... И так приятно, когда тебя угощают от всей души.
ПОХИТИТЕЛЬ БРИЛЛИАНТА
Медленный, торжественный снег ложился на ветки деревьев, на крыши машин и шапки прохожих, а светофоры мигали, как может мигать в минуту слабости человек, вспомнив свои счастливые годы. Ксенофонтов чувствовал, как с каждой минутой ему становится все печальнее. Казалось, там, за окном его кабинетика, идет жизнь, а здесь ему предстоит лишь ее описывать. Ксенофонтов уселся за маленький тесноватый стол, усыпанный начатыми листками бумаги, и снова прижался лбом к холодному стеклу. Нет, не мог он отдаться светлой печали до конца, насладиться видом падающего света, розовыми лицами прохожих и разноцветными вспышками светофора на перекрестке, поскольку сегодня, как и всегда, ему предстояло сдать двести строк в номер. Двести строк о слесаре Жижирине, о котором он только-то и знал, что тот выполнил план на сто двадцать один процент и выточенные им болты отличались потрясающим качеством, потому как полностью соответствовали техническим требованиям.
«Когда щуплый паренек Женя Жижирин впервые переступил порог заводской проходной, сердце его радостно дрогнуло...» – мелькнули слова у Ксенофонтова, но он даже не пошевелился, хотя такое начало обещало получить желанные двести строк. «Думал ли школьник Женя Жижирин, получая из рук любимого директора аттестат зрелости, что через два года его портрет будет висеть у заводской проходной...» – промелькнула следующая фраза, тоже вполне приличная, но Ксенофонтов не смог найти в себе сил отойти от окна, за которым продолжал падать снег. «Когда воспитательница детского сада спрашивала у худенького Жени Жижирина, кем он мечтает стать, мальчик отвечал не задумываясь: „Слесарем, как мой дед!“ Прошли годы...»
Но и это спасительное начало Ксенофонтова не привлекло. Впрочем, была причина его задумчивости. Вчера вечером он со своим другом был в гостях и далеко не всеми тостами смог пренебречь. Тем более что были и такие, которые обязывали выпить до дна, во всяком случае, так утверждали некоторые гости, большие знатоки застольных
Именно этим состоянием Ксенофонтова можно было объяснить то, что телефонный звонок он услышал не сразу, не бросился к трубке, как обычно. Он обернулся, с недоумением посмотрел на нее, словно бы не понимая, чего она от него хочет, и наконец, осознав происходящее, подошел к телефону.
– Да, – сказал Ксенофонтов, словно бы оторвавшись от непосильных дел.
– Ты что это как вареная вермишелина на веревке? – требовательно спросил Зайцев.
– Снег идет, старик, – безнадежно проговорил Ксенофонтов. – Такой идет снег... Я вот смотрю на него и думаю, не назначить ли мне кому-нибудь свидание... В сквере... У заснеженной скамейки... Средь бела дня... В рабочее время... Чтобы уже в этом была крамола, опасность разоблачения, чтобы уже в этом был вызов высшим силам в лице нашего редактора...
– Так, – проговорил Зайцев тоном врача, собирающегося поставить безжалостный диагноз. – Все понятно. Тебе Рая привет передает.
– Какая Рая? – живо спросил Ксенофонтов.
– За которую ты вчера придумал столько дурацких тостов, и все гости были так благодарны, так благодарны, что сегодня тебе лучше не показываться им на глаза.
– Да, кажется, я был в ударе, – скромно заметил Ксенофонтов. – Какая Рая? Надеюсь, она прекрасно себя чувствует?
– Рыдает. С вечера.
– Это с той поры, как я ушел?
– Почти. Колечко у нее пропало, а цена ему – три тыщи. Созвала гостей на день рождения, а гости, видишь, как с ней обошлись... Пить за ее здоровье не отказывались, а колечко сперли.
– Я не брал, – твердо сказал Ксенофонтов. – И потом... Разве есть такие колечки? За три тыщи?
– Бриллиант в нем, в кольце, понял? Старинная работа. Бабка подарила на день рождения. Ты вот что подарил вчера? Сумку с портретом Пугачевой, а бабка колечко заветное не пожалела.
– А ты попробуй достань эту сумку, – обиженно сказал Ксенофонтов. – Мне ее по блату раздобыли, и заплатил я за нее вдвое больше, две трешки. Вот так, старик. Если бы на сумке твой портрет был, ее в уцененке и за пятак никто бы не взял, а поскольку Пугачева... Сам понимаешь. А что, Рае не понравился мой подарок?
– Ксенофонтов! Заткнись. Колечко у нее пропало. Понял? Звоню от нее, с утра я здесь.
– Похмеляешься?
– Провожу следственно-оперативные мероприятия, так это называется. Тебе не понять.
– Нашел злодея?
– Как тебе сказать, – замялся Зайцев. – Отпечатки, конечно, есть, но дело в том, что гости оказались столь любезными, что перещупали все, что нашли в доме.
– Включая хозяйку?
– Какой ты пошляк, Ксенофонтов! Газета действует на тебя плохо. Приезжай немедленно. Пользы от тебя немного, как от козла молока, но хоть слово душевное скажешь, вчера ты был горазд поговорить. Приезжай.
Ксенофонтов сгреб длинной ладонью разбросанные листки бумаги, извинился мысленно перед слесарем Жижириным, оделся, осторожно выглянул в коридор – там никого не было. Тогда он быстро проскользнул на лестничную площадку, сбежал по ступенькам вниз и выскочил на улицу.
Подняв лицо, Ксенофонтов постоял некоторое время, ощущая, как на его лоб, на щеки и глаза опускаются холодные снежинки и тают, превращаясь в маленькие капельки. Он вздохнул, вытолкнув из себя воздух, пропитанный бумажной пылью редакции, и широко зашагал к дому, где вчера позволил себе несколько расслабиться.