Слишком долгой была разлука…
Шрифт:
— Я вас понимаю. — Даже у Стонкуса дрогнул голос. — И готов пригласить вас к нам. Но от вас потребуется огромная выдержка, чтобы, по крайней мере пока, себя не выдать перед Онуте. — Лейю резануло это чужое имя, но она не позволила себе даже вздохнуть. — Онуте, конечно, правды не знает и очень привязана к нам. Да и мы ее любим. Порой даже забываем… — и умолк. — Она очень обрадовалась рождению сестренки. Сама выбрала ей имя — Бируте. — Стонкус умолк, не зная, что еще сказать.
— Мы вас от души поздравляем. Это
— Да, большое, очень большое.
— Но мы вас задерживаем, вы куда-то торопились, — спохватилась Лейя.
— Ничего срочного. Позже пойду. А теперь поднимусь наверх один, предупрежу жену. Онуте скажем, что вы наши давние знакомые. Ведь так оно и есть.
— Конечно. Спасибо. Большое спасибо.
— Повторяю, от вас потребуется большая выдержка. Но постарайтесь.
— Да, да, обещаем.
Илья в знак согласия тоже кивнул.
— Наш номер сорок седьмой. Поднимайтесь минут через десять.
Не сказать же ему, что у них часов нет.
По лестнице Лейя поднималась в сильном волнении, страшась увидеть незнакомую длинноногую девочку. А когда на несмелый стук Ильи Стонкус открыл дверь, она почему-то не решилась взглянуть на сидящую в кресле девочку и сперва подошла к Стонкувене, державшей на руках малышку.
— Онуте, познакомься с тетей и дядей. Это наши давние друзья.
Имен не назвал…
Девочка встала, подошла, на немецкий лад сделала книксен. Лейя силилась за эти дарованные минуты найти в этом лице сходство с малышкой Анечкой. Но не успела, — поздоровавшись, девочка вернулась на свое место.
Вдруг Илья увидел рядом с ней на стуле детскую скрипку. Попытался вспомнить, как такая называется. Кажется, «четвертушка».
— Т…ты играешь на скр…скрипке?
Анечка испугалась его заикания. Да и взрослым от ее испуга стало не по себе. Первой нашлась Стонкувене.
— Дядя Шерас скрипач. Он до войны был концертмейстером. — И умолкла, явно не решаясь продолжать. — Онуте, сыграй нам что-нибудь. — И пояснила: — Когда она играет свои гаммы, Бируте перестает плакать и засыпает.
У Лейи ком застрял в горле: ведь Анечка тоже переставала плакать и засыпала, когда Илья играл ей всегда один и тот же «Сентиментальный вальс» Чайковского.
Анечка, смущаясь, взяла свою скрипку, сделала книксен и заиграла. Но только как на уроке. Гаммы. Лейя крепко сжала руку Ильи, чтобы унять его, да и свою дрожь.
Малышка на самом деле перестала плакать. Стонкувене уложила ее в сооруженную из двух кресел постельку, и Лейя поняла, что им пора уходить. Поднялась.
— Не будем вам мешать.
Никто их не уговаривал побыть еще немного.
Стонкус встал, готовый их проводить. И уже открыв дверь, явно из вежливости, произнес:
— Наведывайтесь к нам.
— Когда? — обрадованно поспешила спросить Лейя.
Стонкус повернулся к жене, словно спрашивая
— В воскресенье вы же, наверное, не работаете? Вот и приходите.
— Спасибо! Большое спасибо.
На улице Лейя почувствовала страшное опустошение.
— Так и не заговорили о главном.
— Р…рано. На…наберись терпения.
— Сколько одному человеку нужно иметь этого терпения?
— П..пока Анечка н…нас не признает.
— А захочет ли признать? Ведь даже имя у нее теперь другое.
— О…они спасли ей ж…жизнь.
Ночью Лейя старалась дышать беззвучно и ровно, чтобы Илья думал, что она спит, хотя ей очень хотелось поговорить с ним. Придумывала, как надо завести со Стонкусами разговор об Анечке, попросить разрешения рассказать ей правду. Конечно, будут горячо и искренне благодарить, уверять, что по гроб жизни им обязаны. Скажут, что надежда увидеть дочь придавала им там, в лагере, силы. И что теперь ведь и у них самих, слава Богу, есть очаровательная малышка. Но Стонкувене, наверное, скажет, что Онуте — она ведь ее так называет — им теперь тоже своя. Может, потом когда-нибудь, когда Онуте подрастет, расскажет ей правду. Но тогда она же будет еще больше привязана к Стонкусам… Да и как им самим все это время делать вид, что они ей чужие?
Лейя не выдержала, вздохнула.
Илья — он тоже не спал — погладил ее руку.
— Спи. Н…нужны силы.
— Ой как нужны… — согласилась она и продолжала думать все о том же: как признаться Анечке, что они и есть ее родители. Не испугается ли она, что они евреи? Ведь там, в Германии, наверное, всякого наслушалась.
Стонкусы тоже не спали. Особенно она.
— Что будет? — спросила она. И он, хоть и был расстроен, постарался как можно спокойней ответить:
— Будем жить.
— Но как? Как жить без Онуте?
— Почему совсем без нее?
— Они же ее, наверное, заберут.
— Ребенок не вещь, которую дали во временное пользование и забирают обратно.
Стонкувене умолкла. Вроде задремала. Он тоже забылся.
— Не могу я отдать ее. Мы ее спасли, вырастили. Они должны это понять.
— А ты их понять не должна?
— Не могу я ее делить с ними.
— Зачем делить? Ее привязанность к нам и наша к ней никуда не денутся.
— А если она привяжется к ним?
— Значит, голос крови.
— Но она же крещеная.
— Они это, видно, поняли. Слышат же, как мы ее зовем.
Перед рассветом они, усталые, наконец уснули. Но вскоре их разбудил плач маленькой Бируте. Пришлось встать, накормить ее. Вскоре поднялась и Онуте. Все было, как каждое утро. И Стонкувене подумала: хорошо бы так всегда. Но понимала, что только до следующего воскресенья… И не выдержала, спросила:
— Онуте, ты нас с папой любишь?
— Очень! — И рассмеялась: — А кого еще мне любить?