Слишком долгой была разлука…

Рольникайте Мария Григорьевна

— Ничего, Илюша, ничего. — Она только теперь осознала, что он заикается не от волнения. — Главное, что живой. А это пройдет.

Вернулся и Тадас.

— Жена права. Главное, что вы оба живы, что дочка хоть и далеко, но у надежных людей.

— А как жить без нее? — беспомощно вздохнула Лейя.

— Надеждой, что, Бог даст, свидитесь.

— Это я там, в лагере, держалась надеждой. А здесь, теперь… — повторила Лейя то, что сказала Илье.

— И без с…своего угла.

— Угол будет, — заверил Тадас. — Их уплотнят.

Лейя не поняла, что значит это слово,

и только вздохнула.

— Директор нашей типографии — я там продолжаю работать — теперь из своих, был когда-то обыкновенным наборщиком. А как вступил в партию, так сделали директором. Я ему все объяснил. Обещал помочь. И слово сдержал. Прислал какую-то комиссию то ли райкома, то ли райисполкома — теперь таких советских учреждений хоть пруд пруди. Комиссия составила акт, что у этих новых жильцов на двоих три комнаты, и на одну выдали ордер. — И чтобы Илье не надо было рассказывать и смущаться своего заикания, продолжил: — Но эти новые жильцы все равно считают себя хозяевами, хотя ключ от входной двери и швырнули на стол.

Котрина добавила:

— Предупредили, что кухней можете пользоваться только тогда, когда их нет дома. Из вашей же посуды выделили вам кастрюлю, одну тарелку и чашку с блюдцем, да еще сказали: «Хоть бы нашего человека вселили, а то от этих весь дом чесноком пропахнет».

— Илюша, как же ты там живешь?

— Как м…мышь.

Когда они наконец поднялись наверх и вошли в свою квартиру, дверь в бабушкину комнату была настежь открыта, — видно, для того чтобы не стучались в одну из их комнат.

В первое мгновенье Лейю поразила пустота. Хотя бабушка умерла еще до войны, комната оставалась прежней. А теперь только у стены стоял непривычно голый диван и сиротливо прижавшаяся к нему тумбочка. А на обшарпанной стене висели бабушкины старинные часы. Стрелки показывали половину третьего. Какого года, какого месяца, дня?

Но жить, хотя осиротевшими и почти нищими, пришлось. Надо было работать, чтобы получить хлебные карточки. Лейя была готова, как в гетто, опять стать дворничихой. Но Илью это ее решение испугало. Она же учительница. Тогда, в гетто, она убирала их двор и улицу, чтобы иметь возможность то и дело забегать к Анечке. Он даже решился спросить, неужели она не хочет, как прежде, быть учительницей? Лейя с горечью ответила:

— Одного желания мало. Какая из меня учительница, я за эти годы все забыла.

И все-таки, чтобы не огорчать Илью, она сходила в ближайшую школу. Но там был нужен учитель истории, а ее должен преподавать член партии или хотя бы кандидат в члены партии. В другой школе директрису явно смутил нищенский вид и платок Лейи, под которым угадывалась бритая голова, и она хоть и прямо не спросила, но, видно, заподозрила — не из тюрьмы ли вышла Лейя.

В третьей школе явно не подошел ее акцент. Директор прямо спросил о национальности.

В конце концов, хотя она стеснялась в таком виде появляться в своей школе, где когда-то преподавала физику, все же пошла. Оказалось, что директор здесь прежний. Он искренне обрадовался, что Лейя выжила. Сожалел, что учитель физики у них уже есть. Смущаясь, спросил, не согласится

ли она, хотя бы временно, поработать секретарем, место как раз освободилось.

Лейя, конечно, согласилась. Не тяготилась этой работой — все-таки школа, дети. Была довольна, что бывшие коллеги — а работали почти все прежние — ни о чем ее не расспрашивали. То ли чтобы ее не расстраивать воспоминаниями, то ли чтобы самим не расстраиваться.

Тоску по Анечке она скрывала. Не столько от них, сколько от Ильи. Он никак не мог прийти в себя от того, что Анечка пусть у очень хороших, но все-таки чужих людей, да еще в опасной даже после окончания войны Германии. Ведь лагерные ограды и бараки остались. И надзиратели никуда не делись.

А Илья еще и очень тосковал по скрипке. Понимал, что на прежнюю должность концертмейстера в оркестре его не возьмут — руки обморожены, пальцы огрубели, столько времени скрипку в руках не держал. Он и не претендует на прежнюю должность концертмейстера, согласен сесть за последний пульт вторых скрипок. Но и туда его, да еще без скрипки, не возьмут…

Он почему-то надеялся на то, что его скрипку отдали кому-нибудь в оркестре. Благо дежурные у служебного входа были прежние, они его пропускали, и он несколько дней подряд тайком, из-за кулис слушал репетиции оркестра. Но не столько следил за его игрой и замечаниями дирижера, сколько глазами искал свою скрипку. Был уверен, что узнает ее даже издали.

Но ее не было… И он решил пока (хотя что будет после этого «пока», сам не знал) просто разрабатывать пальцы. Вернувшись в свою так и не обретшую жилой вид комнату, повторял услышанное на репетиции. Правая рука в воздухе водила невидимым смычком, а огрубевшие пальцы левой так же в воздухе скользили по воображаемому грифу.

Однажды Лейя, вернувшись с работы, принесла… скрипку. Илья подскочил, выхватил из ее рук футляр, обнял его, но, еще даже не открыв его, помрачнел.

— Не моя…

— Знаю, что не твоя. Наш школьный учитель пения, увидев в ведомости на зарплату мою фамилию, спросил, не родственник ли мне Илья Шерас.

— К…как его фамилия?

— Кайрис.

— А…альфонсас Кайрис?.

— Да, кажется, Альфонсас. Он очень обрадовался, что ты живой, спросил, что ты делаешь. Пришлось сказать, что ничего. Была бы скрипка, тебя, быть может, приняли бы обратно в театр.

— Н…не приняли бы. Я уж…же не тот…

— Кайрис сказал, что скрипка не проблема. У него осталась вторая, от покойного отца. Вчера я тебе ничего не говорила, чтобы зря не обнадеживать, вдруг он передумает, не принесет. Но, как видишь, принес. Даже попросил, чтобы ты на ней играл. Сам он тоже время от времени брал ее в руки, потому что, если на скрипке не играть, она мертвеет.

Это Илья и сам знал. Еще и поэтому его так волновала судьба собственной скрипки. Не лежит ли она у кого-нибудь из тех городских грабителей, которые обшарили их квартиру еще до вселения этих новых жильцов? Он даже осторожно спросил соседей, не видели ли ее, когда вселились? Но сосед ответил, что занимается более серьезными делами, нежели еврейское пиликание на скрипке.