Слишком много счастья (сборник)
Шрифт:
Потом ей вручили Борденовскую премию, целовали руки, дарили цветы, произносили речи в роскошных светлых залах. Но когда дело дошло до поисков работы, перед ней закрыли все двери. Парижане думали об этом не больше, чем о том, чтобы принять в профессорб ученую обезьяну. Жены великих ученых избегали ее или встречались с ней только у себя дома, в приватной обстановке.
Эти жены были наблюдателями на баррикадах, бойцами невидимой непреклонной армии. Мужья страдали от их запретов, но в конечном счете подчинялись им. Мужчины, ломавшие то, что прежде считалось непреложными законами природы, пребывали в рабстве у женщин, занятых только тугими корсетами, визитными карточками и разговорами, от которых
Впрочем, пора прекратить эту литанию обид. Жены ученых в Стокгольме приглашали ее к себе: и на лучшие званые вечера, и на ужины в узком кругу. Они хвалили ее и даже выставляли напоказ. Тепло приняли ее дочку. Может, Софья и для них была курьезом, но таким, который они приняли и одобрили? Что-то вроде попугая-полиглота или тех гениев, которые моментально определят, что такой-то день в четырнадцатом веке пришелся на вторник.
Нет, это несправедливо. Они с уважением относились к тому, чем занималась Софья, и многие из них считали, что женщинам надо последовать ее примеру и когда-нибудь так и будет. Так почему же ей становилось с ними скучно, почему она все вспоминала других людей, способных засиживаться до поздней ночи за необычными разговорами? И почему ей было неприятно, что они одевались либо как пасторские жены, либо как цыганки?
Она все еще не могла прийти в себя после встречи с Жакларом и Юрой, от слов о том, что ее нельзя представить женщине, которая дорожит своей репутацией. А еще болит горло и озноб по всему телу, – видимо, сильно прохватило.Ну ничего, скоро она сама будет женой, причем женой человека богатого, умного и к тому же воспитанного.
Вот наконец едет по проходу тележка с закусками. Еда должна облегчить боль в горле, хотя Софья предпочла бы сейчас выпить русского чая. Как только отъехали от Парижа, пошел дождь, а теперь он превратился в снег. Как все русские, она предпочитает снег дождю, запорошенные поля – темной и мокрой земле. Там, где бывает снег, люди готовятся к зиме как следует и принимают серьезные меры, чтобы поддерживать в своих жилищах тепло. Она вспоминает дом Вейерштрасса, где ей предстоит сегодня переночевать. Профессор и его сестрицы и слушать не захотели про гостиницу.
Дом у них очень удобный, с темными коврами, мягкими креслами и тяжелыми портьерами с бахромой. Жизнь в нем следует раз навсегда заведенному порядку: она подчинена науке, а конкретнее – математике, у которой есть центр, святилище – кабинет. Робкие, плохо одетые студенты один за другим проходят туда через гостиную. Две сестры профессора, старые девы, приветливо с ними здороваются, но разговоров не затевают. Они заняты: вяжут, чинят, штопают, вышивают коврики. Им известно, что их брат – выдающийся ученый, великий человек, но в то же время они знают и то, что он должен съедать ежедневно порцию чернослива (это полезно при сидячем образе жизни), что у него появляется сыпь на коже от любой, даже самой нежной шерсти и что он очень расстраивается, если коллега не благодарит его за помощь в опубликованной статье (хотя профессор и притворяется, будто не заметил этого, и потом устно и письменно продолжает нахваливать того самого коллегу, который проявил к нему пренебрежение).
Когда Софья впервые оказалась в этом доме, сестры профессора, Клара и Элиза, страшно перепугались. Служанка, ее впустившая, была не приучена отказывать посетителям: все в этом доме жили такой спокойной жизнью, а студенты были вечно плохо одеты и невоспитанны, так что критерии приличий, принятые в респектабельных домах, тут не действовали. Однако при всем этом в голосе горничной послышалось некоторое колебание, когда она произнесла: «Дома» – маленькой женщине, державшейся робко, как просительница, чье лицо было не разглядеть под темной широкополой шляпой. Сестры
– Господи боже мой! – воскликнула потом Клара, обладавшая более живой фантазией. – Мы даже подумали, а вдруг это новая Шарлотта Корде?
Так они сами рассказывали Софье, когда уже подружились с ней.
А Элиза добавила с сухим смешком:
– К счастью, наш брат не принимал ванну. И мы все равно не сумели бы его защитить, потому что запутались бы в этих бесконечных шарфах, которые тогда вязали.
Они вязали шарфы для солдат на фронте. Шел 1870 год, и, значит, это было еще до того, как Софья и Владимир отправились в Париж заниматься наукой. Они жили тогда в другом измерении, где-то в далеком прошлом или вовсе за пределами Вселенной, и не обращали внимания на то, что в ней происходило, так что даже о войне вряд ли слышали.
Вейерштрасс не лучше своих сестер был способен угадать возраст Софьи или цель ее визита. Потом он рассказывал, что принял ее за гувернантку, пришедшую взять у него рекомендацию, чтобы добавить в число своих знаний и умений математику. Он хотел отругать горничную и сестер за то, что ее пустили. Однако человек он был добрый и воспитанный и потому не прогнал ее, а объяснил, что берет только тех аспирантов, у которых уже есть диплом, а сейчас у него такое количество учеников, что с новыми ему не справиться. Но она все равно не уходила и продолжала стоять перед ним в этой своей смешной, закрывающей лицо шляпе, вцепившись обеими руками в шаль, – и тогда он вспомнил один метод, или, лучше сказать, трюк, к которому прибегал пару раз и раньше, чтобы поставить на место негодного студента.
– Все, что я могу для вас сделать, – объявил он, – это дать вам несколько задач и попросить решить их в течение недели. Если вы выполните задание удовлетворительно, мы вернемся к этому разговору.
За неделю он совсем о ней забыл. Разумеется, она не должна была больше появиться. И когда Софья снова вошла в кабинет, он ее не узнал: возможно, потому, что она сняла плащ, ранее скрывавший ее тоненькую фигуру. Она чувствовала себя смелее – или просто погода переменилась. Шляпу профессор совсем не помнил – ее запомнили сестрицы, да и вообще он был не очень приметлив по части дамских аксессуаров. Но когда Софья достала из сумочки листки и положила на стол, он понял, кто это такая, вздохнул и надел на нос очки.
Каково же было его изумление, – это он тоже сам ей рассказывал позднее, – каково же было его изумление, когда он увидел, что не только все задачи решены, но некоторые из них решены совершенно оригинальным способом. Однако Вейерштрасс заподозрил, что она принесла ему решения, выполненные кем-то другим – братом или любовником, который скрывается за границей по политическим причинам.
– Будьте добры, присядьте, – сказал он, – и потрудитесь объяснить мне эти решения. Последовательно, шаг за шагом.
Она начала говорить, наклонившись вперед, и широкополая шляпа сползла ей на глаза. Тогда она ее сняла и положила прямо на пол. Показались кудри, ясные глаза, стало видно, какая она юная и как сильно, до дрожи в пальцах, волнуется.
– Да, – кивал он. – Да… Да… Да…
Произносил это «да» задумчиво, стараясь скрыть свое замешательство, особенно когда она объясняла совершенно блестящие решения, по методу ничуть не походившие на его собственные.
В такое замешательство она приводила его потом много лет. Она была такая хрупкая, такая молодая – и в то же время такая энергичная. Вейерштрассу хотелось успокоить эту девушку, быть с ней поласковее и научить справляться с ослепительными фейерверками, которые производил ее мозг.