Сломанный мир
Шрифт:
Он отчасти осознавал, что и правда ведет себя странно, но в то же время эти ритуалы имели для него смысл; он вроде бы и знал, что что-то делает не так, но не мог понять, какие поступки в такой ситуации были бы правильными – привести мысли в порядок становилось все трудней и трудней.
Как ни странно, с учебой у него не было никаких проблем, наставники не могли на него нарадоваться. В его памяти прочно хранились иероглифы, исторические даты, цитаты из поэтов и философов. Все эти вещи – в отличие от враждебного ему мира живых людей – были простыми и понятными.
Он читал слишком сложные для своего возраста книги. Когда ему было десять, он попросил подарить ему учебник староюйгуйского языка.
При этом в некоторых вещах он оставался сущим ребенком. Он продолжал придумывать Страну Дракона; этот мир был ярче
Одиночество с каждым днем уплотнялось, словно окутывая его стеной тумана, сквозь который было все труднее пробраться, и в конце концов он бросил даже пытаться наладить общение с другими детьми и почти перестал разговаривать с братом и родителями. По-прежнему очень много читал, иногда играл сам с собой в популярную в Юйгуе настольную игру «Туман и облака», придумывая разные стратегии. Часто он подолгу где-то бродил, погруженный в мысли, и не всегда после этого мог вспомнить, где именно он был и о чем думал. Иногда он не был уверен, существует ли он на самом деле и ему ли принадлежат его мысли.
Вскоре после того, как ему исполнилось одиннадцать, его отец умер. Он не знал, как это случилось. Ему сказали про больное сердце. Это, конечно, мог быть и яд, но вряд ли его отец – этот слабый, бесполезный, далекий от политики человек – мог всерьез кому-то помешать.
Юки обеспокоило, что смерть отца совсем не расстроила его. Он никогда не был особенно привязан к отцу, но ему казалось, что он должен почувствовать хоть что-то. Это заставило его усомниться в реальности собственного существования. Он и раньше часто чувствовал себя каким-то ненастоящим, бесцветным и тонким. Время от времени, будто бы очнувшись ото сна, он думал, что люди вокруг него живут, а он – только существует. Холодное, ненастоящее, двухмерное существо, словно придуманный кем-то персонаж – не очень хороший персонаж придирчивого автора, который никак не может определиться, унижчтожить его, перекроить или оставить всё как есть…
В день смерти отца ощущение собственной не-настоящести захлестнуло его с головой. Ему представилось, что он весь серый и хрупкий, словно засохшая бабочка, и вот-вот развалится и осыпется прахом. Ему стало очень страшно. Он разбил чашку и провел осколком по тыльной стороне запястья, и вид собственной крови, яркой и живой, немного успокоил его.
Когда его нашли – он сидел в углу и продолжал водить осколком чашки по руке – его тут же окружили забоотой и вниманием; им казалось, что он так переживает из-за смерти отца. Он попытался объяснить, почему он на самом деле резал руки, но они ничего не поняли. Они думали, он хотел покончить с собой.
Юки и правда часто думал о смерти, но убить себя всерьез не хотел никогда. Кто-то – может быть, тот самый Великий Дракон, от которого происходила их семья – вложил в него огромную, искреннюю, совершенно правильную любовь к жизни. Вот только, по вопиющей несправедливости, он почти не дал ему сил для этой самой жизни. Сил, воли, умения – он не знал… Юки даже не был уверен, что он на самом деле жив. Он хотел удостовериться в этом – только и всего; смерть отца была тут совершенно ни при чем.
После смерти отца положение их семьи при дворе не укрепилось, а еще больше пошатнулось. Но у госпожи Сун Сяолянь оставались еще полезные связи. Выбирая между жизнью то ли парии, то ли пленницы при дворе юйгуйской императрицы и побегом в чужую страну, которую ненавистный ей муж называл домом, она предпочла побег. Как и ее сыновья, она почти ничего не знала о Рюкоку, поэтому и надеялась на что-то.
Однажды они – Юки, его мать, брат, крошечная сестра и несколько верных людей – тайком выбрались из дворца, сели в повозку и под покровом темноты покинули Байцзин. Их преследовали и искали, но недолго. Юйгуй находился на пике расцвета и мощи, и побег жены и детей рюкокусского принца-заложника никого особенно не взволновал: Рюкоку все равно лежала в руинах после войны.
Они благополучно добрались до Рюкоку. Той самой Страны Дракона, реальной, не воображаемой. Они вернулись домой. Но почему-то почти ничего в жизни Юки не изменилось.
Их встретили пышно, радуясь спасению наследников престола из многолетнего плена, но в то же время
Настоящая Рюкоку оказалась ничуть не похожа на Страну Дракона из фантазий Юкинари. Ему казалось, что он довольно хорошо представляет себе Синдзю, столицу, по рассказам отца: город, прекрасный, как морская жемчужина; вместо улиц повсюду каналы и мосты, вместо повозок – лодки и корабли… Ему казалось, все это должно быть романтичным. Но Синдзю, все время окутанная пеленой дождя или тумана, оказалась тёмным, давящим городом. Она пахла влажным холодом, гниющими сетями и сваями, рыбой. И какими же обшарпанными были дома, как бедно выглядели люди на улицах! Он невольно сравнивал увиденное с покинутым ими Байцзином, столицей Юйгуя – и с грустью видел, что его новый дом, несмотря на свою странную больную красоту, совсем не предназначен для жизни. Пару раз он, забывшись, сказал: «А у нас дома было по-другому…», имея в виду Юйгуй – что, конечно, не прибавило местным любви к нему.
И лишь море оказалось лучше, чем он представлял. Бесконечное, необъятное, оно ровно било о берег и не замерзало зимой. Зимы тут оказались мягче, чем в Юйгуе – почти без снега, и уже в феврале начинали цвести сливы…
Ему представилось, что драконы и впрямь могли бы жить в Синдзю, этом ветреном, сыром и ядовитом городе, явно не предназначенном для людей. Но это были бы не те пылающие красками драконы, которых он представлял себе и рисовал раньше. На самом деле они, наверное, были бы серебристыми, будто сплетенными из нитей дождя, или мутно-зелеными, как море, или свинцово-серыми, цвета одиночества и туч перед ливнем. Или черными, как колодезная вода. Туман в его голове продолжал сгущаться, воображение играло с ним странные шутки, и временами ему казалось, что он действительно их видит: струящиеся, словно водоросли, темные силуэты в каналах, отблески чешуи… Эти драконы не были добрыми, они пугали его. Он был бы рад забыть о них, но напоминания подстерегали его повсюду: в виде скульптур в городе, на одежде, на посуде, на картинах. Трон императора именовался Троном Дракона, лицо императора – Лицом Дракона. Когда речь заходила о смерти кого-то из прежних императоров, говорили, что он улетел на небо верхом на драконе. Поразительно, но религиозные жители Рюкоку действительно считали членов императорской семьи потомками бога. Но Юки осознавал (хоть и без достаточной уверенности), что тени и силуэты – просто игра его воображения, а живя в Байцзине, он успел узнать, что Великого Дракона не существует – образованные юйгуйцы относились к вере в Четырех Богов с иронией.
Но верил он в это или нет, Юкинари теперь был потомком Великого Дракона и наследником престола. Престола побежденной, обнищавшей, разоренной страны, – и тем не менее столько торжественности, как при здешнем дворе, он никогда не видел. При дворе Рюкоку было огромное количество правил, условностей и церемоний – как одеваться, когда говорить, когда молчать… Он запомнил и принял все эти правила быстро и легко, словно игру или ритуал. Им с братом нашли новых учителей, и он стал учиться еще усерднее, чем в Юйгуе, засиживаясь над книгами за полночь: нужно было столько всего узнать о стране, которая стала теперь его домом… В то же время он не понимал, зачем ему все это. Прежде его небольшие детские ритуалы, пускай и иррациональные и непонятные окружающим, были направлены на то, чтобы обзавестись друзьями – но ритуалы, которые приходилось выполнять здесь, и вовсе не имели смысла, так как при рюкокусском дворе не было никого, кого он мог бы или хотел бы назвать другом. Требования придворного этикета он усвоил лишь затем, чтобы на него обращали поменьше внимания. Все, о чем он теперь мечтал – это стать как можно незаметнее, чтобы о нем забыли. Мысли о собственной нереальности, прежде пугавшие его, теперь давали почти что надежду. Оказалось, в чужом преклонении куда больше отчуждения, чем в равнодушии, которое окружало его в Юйгуе. Как глупо было раньше считать себя одиноким! Теперь-то он понял, что такое быть по-настоящему одному. Он мог неделю не произнести ни слова, и не потому, что не хотел, а потому, что не с кем было переброситься даже словечком, не считая учителей.