Сломанный мир
Шрифт:
— Да, это может получиться. Пригласим представителя гильдии взглянуть на эти книги. О, если удастся уговорить Торговую гильдию профинансировать этот проект, у нас появится шанс...
Они направлялись не в чайный домик и прошли бы мимо, но, заметив на веранде Гэрэла, остановились. Лица главы Ведомства Налогов и министра вытянулись, было видно, что они предпочли бы не замечать его и дальше; однако Юкинари уверенно повернул к домику.
— Ваше величество, — поклонился Гэрэл.
— Генерал… — откликнулся Юкинари.
После той встречи в городе и последовавшего за ней разговора между ними
Недосып не помешал императору как всегда тщательно выбрать наряд: что-то лиловое с алым, причем оттенков лилового в наряде присутствовало штук десять. Кажется, такое цветосочетание тут называли «обратная сторона кленового листа». Не то чтобы Гэрэл всерьез надеялся запомнить все хитросплетения придворного этикета, но у него была цепкая память — и еще он с детства привык всегда и во всем стараться понять и запомнить как можно больше, жадно глотать любые знания, не гадая, пригодятся когда-нибудь ему эти знания или нет.
А знание уклада придворной жизни Рюкоку ему, без сомнения, пригодится в самом ближайшем будущем, чем бы ни закончились переговоры.
– Позвольте узнать, что вы делаете тут в столь ранний час? — спросил он.
— Все просто — мне приятнее обсуждать дела в саду, а не в четырех стенах, — сказал Юкинари, изящно проигнорировав суть вопроса (в самом деле, вряд ли он прямо ответил бы, что ему приходится не спать ночами, разбираясь с завалом бумаг, самое понятное слово в которых — «убыток»; Гэрэл подумал об этом с некоторым ехидством). — Я могу задать вам тот же вопрос?
— Я пишу письмо. Я привык просыпаться рано в походах. И, возможно, вас это позабавит, но у меня есть привычка вести записи об увиденном и время от времени отправлять письма моему императору. Его Величество Токхына, разумеется, волнует ход переговоров, к тому же многое в Синдзю кажется мне интересным и заслуживающим упоминания — об этом я и пишу.
— О, так мы потревожили вас? Простите, — сказал император, но особого сожаления в его голосе не было. Было видно, что он заинтересовался разложенными на веранде листами — впрочем, тактично держался на расстоянии, которое не позволяло ему прочитать написанное.
Тут решил вставить слово глава Ведомства Налогов:
— Надо же! Это очень необычно, что вы пишете письма.
— Вы удивлены, что варвар с Запада умеет писать? — усмехнулся Гэрэл.
— От военных обычно не ожидаешь любви к чтению и письму. В Нисияму недавно приезжал по торговым делам господин Чхве — говорили, что он не сумел прочитать условия договора и попросил помощи у одного из своих спутников.
— Впрочем, не секрет, что у нас сложное отношение к вашим соотечественникам, так что вряд ли стоит верить глупым слухам, — сказал правый министр. — Злые языки болтают, что сила и храбрость заменяет им ум, но это, конечно, вовсе не так.
Его легкая улыбка не очень-то сочеталась со смыслом произнесенных слов.
Вот это уже могло быть обидно, если бы Гэрэл испытывал гордость за Чхонджу, но он ее не испытывал. Если речь шла о Чхве Минсу, представителе одной из знатнейших семей Чхонджу, то Гэрэл не сомневался, что конкретно этот слух был чистой правдой — тупой боров путал даже простые иероглифы.
—
— Вы, должно быть, очень способный человек, раз знания даются вам легко, — сказал министр.
Его слова были вежливы, но полны яда. Гэрэл обнаружил, что получает определенное удовольствие от манеры общения обитателей дворца. Слова тут всегда означали что-то другое, не то, что произносилось. Насколько все скучнее было в Чхонджу: грубость, как и ненависть, была простой и откровенной. А здесь — люди будто постоянно исполняли друг вокруг друга танец, не то желая ударить, не то просто оценивая противника... Гэрэл умел держать себя в руках, слыша обидные выпады; умел и сам шутить так, что собеседник бледнел и умолкал. Чаще всего требовался лишь пристальный взгляд, его внешность делала за него остальное. Он выдержал небольшую паузу, рассматривая министра своими холодными противоестественно-голубыми глазами, а затем растянул губы в почти приветливом оскале и сказал:
— Должно быть.
Этого оказалось достаточно, чтобы министр испуганно сжался и ничего больше не сказал.
— Знания никому не даются легко, — сказал Юкинари, восстанавливая в беседке мир: эта короткая фраза прозвучала так властно, что переругиваться больше никто не осмелился.
— Мне показалось, вы как раз из тех людей, кто всё схватывает на лету, — сказал Гэрэл все еще немного желчно.
В самом деле, есть хоть что-то, чего молодой император Рюкоку не умел бы? Красив, умён, талантливый правитель… Превосходно играет в «Туман и облака»...
— Нет. Было бы здорово, если бы всё давалось мне без труда — я бы тогда лучше высыпался, — усмехнулся Юкинари. — Но это не так...
Он поколебался, будто не был уверен, что хочет что-то сказать, но наконец признался:
— Помните, вы на празднике Семи Осенних Трав похвалили мои стихи... На самом деле я не заслужил этой похвалы. Я совсем не поэт, у меня нет таланта мгновенно придумать красивые строки, вдохновясь моментом, — мне приходится заранее сочинять и держать наготове стихотворения на разные темы, и их даже нельзя назвать моими в полном смысле слова... Вот Асикагэ — вы видели его на празднике, он служит в архиве — действительно талантлив, а я... я просто много читаю. Я собираю эти стихи из чужих, словно мозаику из кусочков. Может быть, придворные уже это заметили и продолжают хвалить их лишь из сочувствия.
— Свои костюмы и прически вы тоже заранее придумываете? — пошутил Гэрэл — и, похоже, угадал, потому что покрывало на лице Юкинари качнулось, будто он хотел что-то ответить, но промолчал.
Гэрэл представил себе, как Юкинари, сосредоточенно нахмурившись, набрасывает схемы нарядов на разные случаи жизни, но эта мысль вовсе не показалась ему забавной. Он увидел Юкинари с новой стороны, только сейчас осознав, что его совершенство — это результат постоянной упорной работы. Гэрэл понял, что был неправ, осуждая рюкокусцев за их продуманные до мелочей наряды, безупречную ухоженность и тщательный выбор поведения и слов. В этом была некоторая искусственность — да; но все это также означало и гигантское трудолюбие...