Слова встают с бумаги
Шрифт:
Со звонкой скоростью экспресса.
При станции поселок рос,
И в дни войны, покинув лоно,
Стал городом под стук колес
На фронт идущих эшелонов.
Указ Президиума дал
Ему названье Петухово.
Родился город, возмужал,
Годиной закален суровой.
И стало как-то не с руки,
Чтоб то село звалось как город:
Из Петухово в Петушки
Его переназвали скоро…
По
Стучат сердца в колесных сплавах,
А город крепким позвонком
Стоит в хребте стальном державы.
1917
Кумач вывешивал на щеках
По Петрограду февраль-злодей.
Толпа хлестала свои бока
Хвостами хлебных очередей.
Мечтами грелись: весна идет!
Монарх отрекся – вся власть тузам!
Тысячелетний ломался лед,
Мосты вздымались руками «за».
Братанья всюду – и на фронтах,
О, как же радостна та пора!
Да только воздух уже запах
Предвестьем дыма и топора.
Так долго зрело вино свобод
В подвалах тюрем и крепостей,
Что без разбора крушил народ,
Не слыша собственный хруст костей.
Отец – на сына, и дочь – на мать,
Ржавели кровью родной ножи…
Чтоб было правнукам что снимать
На черно-белые пленки лжи.
Гумилев
Навстречу волнам эмиграций
И волнам северного моря
(А в рундуке лежал Гораций,
С Басё и Ведами не споря),
Навстречу огненному шторму,
Где жаром книг дома согреты,
Где, придавая грязи форму,
Морзянкой пуль неслись декреты,
Он шел подтянутым фрегатом,
Открыто флагами сигналя
О том, что дорого и свято,
Что навсегда в его скрижалях.
Погон оторванные крылья
Вросли в расправленные плечи.
Отозвалось творимой былью
То слово, что казнит и лечит.
Святым Георгием крещенный
В кроваво-огненной купели
Он шел путем, бедой мощенным,
И плахи жалобно скрипели…
Пред тем, как смолкнуть, в миг последний,
Щелчком отбросив папиросу,
Он прошептал слова обедни
И «Пли!» скомандовал матросу.
Есенин и Лазо
Алкоголь выходил мутноватой слезой
И не брал ни шиша.
Двое тезок-погодков, Есенин с Лазо,
Пили на брудершафт.
– Ты хоть сам, а меня-то…
– Да
– Но чего уж теперь…
И лежал на столе одинокий сырок –
Символ встреч и потерь.
– Вон Платонов Андрей в паровозном гудке
Слышит ржанье коня.
Так что можем с тобой уходить налегке,
Никого не виня.
– Не напрасно твой колокол строчки литой
Загудел наверху.
Два полешка, сгорели мы, став теплотой,
А не сгнили в труху.
И один из них долго смотрел на свечу,
А другой – в потолок.
Но ключами звеня, поторопит ворчун,
Как бы ты ни толок
Водку теплую в стопке, где сложено то,
Что в себе ты носил.
Сквозь пшеничную корку Сережины сто
Поднимаются в синь.
Хоронили эпоху по имени «Сталин»
Хоронили эпоху по имени «Сталин».
«Что же дальше?» – всех мучил вопрос…
В этот день на снегу было много проталин
От горячих и искренних слез.
Колыма развернула теченье к истокам,
Пена слов потекла с языка,
И схватились за власть два бульдога жестоко,
С беспощадностью беглых ЗэКа.
Уводили манящие дудочки брючин
Избалованных дочек-сынков,
И опричники метел железно-колючих
Превращались в домашних совков.
Большинству же – ни жарко, ни холодно в целом:
Что тогда, что потом, что сейчас…
А иначе не выжить под вечным прицелом
То Господних, то дьявольских глаз.
Надвое
Надсадный год. Из мешков торговля:
– Хоть что – за хлеб!
– Твоего – не надо.
Один мой прадед убил другого,
Зерно ссыпая для продотряда.
Один мой дед посадил другого,
Чтоб после драться в одном окопе.
А в наших спорах, чей лучше сговор,
Зачем поломано столько копий?
Все было: сталь, и огонь, и холод.
А сколько втоптанных в грязь листочков?
Но если надвое ствол расколот –
Срастись, и точка! Срастись, и точка!
Дети девяностых
Ледяные батареи девяностых.
За водой пройдя полгорода с бидоном,
Сколько вытащишь из памяти заноз ты,
Овдовевшая усталая мадонна?
Треск речей, переходящий в автоматный,
Где-то там, в Москве, а тут – свои заботы:
Тормозуху зажевав листком зарплатным,