Словенка
Шрифт:
— Куда же?
— Домой. Давно я родных не видала.
— И ты мне как родная. Знаешь, сердце моё материнское успокоилось бы, если б Олежец женился на тебе.
— Градец — город большой, невест в нём много лучше меня, но за похвалу спасибо.
— Знаю я, с кем сын мой гуляет. Славина — девка непутёвая, нитка под рукой её рвётся, узор под пальцами не вьётся. А у тебя всегда полотно браное, на вес золота. На лицо ты смазливая, нрава кроткого.
— Не могу я просьбу вашу уважить без согласия родительского, да и Олежцу я
С тех пор мысль страшная закралась в голову девичью: вдруг сосватают; отыщут избу её родную да и пришлют к родичам сватов. Что же делать тогда ей, бедной головушке, не хочется ведь ей быть женой нелюбимого. Лучше бы за кметя какого-нибудь пойти, хоть за Ермила, только не за угловатого Олежца. Угрюмый он (в отца пошёл) да умом не вышел. Охрани от беды, чур!
А сердце девичье с каждым днём всё сильнее билось; чуяло оно беду. Как-то раз проснулась даже Гореслава посреди ночи от страшного сна: привиделось ей, что убит её ясный сокол чёрной стрелой, не летать ему больше под небесами. И тряслась девка от ужаса беспричинного и боялась, что увидит кто её в тот час. Но спали все, а страх сам собой прошёл.
… Утро было серое, туманное. Гореслава вышла во двор, чтобы одёжу сохнуть развесить, когда услышала цокот копыт. Подошла к воротам, взобралась на чурку, выглянула на улицу и увидала Ермила. Повесил добрый молодец головушку, конь под ним спотыкался Окликнула его девка:
— А ну-ка, Ермил, подъезжай сюда да рассказывай, что приключилось.
— Послал меня князь за подмогой. Объявились в лесах наших урмане погорелые.
— Почему ж они погорелые?
— Корабли их сожгли мы у Коровьего брода, часть перебили, а часть разбежалась. Есть теперь между ними и свеи. Не тебе рассказывать, что за люди они.
— Но от чего голову ты повесил?
— Когда уезжал я, бой у нас с лихими людьми завязался. Не спокойно сердцу молодецкому.
— Езжай в крепость скорей! За подмогой же тебя послали, а ты…
Весь день Наумовна у ворот простояла, но не видала боле ни одного кметя. И казалось ей, что не досказал он что-то важное Ермил, утаил, чтоб не расплакалась. Знал ведь, кто её сердцу мил. Отчего ж не спешил молодец за гридней, если князь его за помощью послал; не от того ли, что спасать некого?
А уже поздним вечером, когда солнышко верхним краем своим землю лизало, услышала Гореслава гулкий стук копыт. Выбежала она улицу, побежала… А по Градцу ветер женский плач разносил… И замерло сердечко, когда увидела коня серого на поводу у одного из кметей. Бросилась в глаза ей Радость Твёрдовна, что шла сторонкой и губки алые кусала. "На тризне ведь она будет над курганом слёзы лить", — подумала Наумовна и ужаснулась. Неужели умер её ладо, покинул её? И ноги её пошатнулись; слёзы по щекам потекли. Завыла тихо Гореслава, когда увидела его, бледного, поддерживаемого двумя кметями на дрогах… Ой, доля моя, доля горемычная!
Спала девка в клети, поэтому никого не потревожила,
— Просыпайся, травки свои бери. Приходил Ермил, звал к князю тебя.
— Как же мог он звать меня Светозару, если в Ирии он.
— Типун тебе на язык! Ранен князь наш тяжко, а ты людей лечить мастерица. Вставай, поторапливайся.
Бежала девка к крепости, ног своих не щадя. Отроки её безмолвно пропустили; на лицах их застыла печаль.
Ермил встретил её у резного крыльца княжеских палат. Он был хмур, как туча, и немногословен.
— Идём. Только веди себя потише.
— Что с ним?
— Стрела. Да ты сама увидишь. Если нужны какие-то травы, кликни Усладу.
— Лучше самой мне за травами пойти: боюсь, девка эта не найдёт нужной травы.
— Я с тобой пойду.
— Зачем это?
— Чтобы с тобой ничего не случилось.
Набрала Наумовна лебёдки, сосновой хвои, коры дуба, череды, ольховой коры да рябинового корня и, помедлив, ещё и сон зелья.
… Поднялась с трепетом девка по резному крыльцу, вошла в полутёмную влазню.
— Сюда, — дёрнул её за рукав кметь. — Только осторожно, не споткнись — тут порог высокий.
Они прошли какую-то комнату с двумя большими оконцами и снова окунулась в полумрак. Тихо скрипели доски под ногами, печально и тоскливо.
— Вверх, — коротко молвил Ермил.
Поднялись по широкому всходу, прошли ещё несколько комнат, пока кметь не остановился перед дубовой дверью.
— Обожди здесь, я скажу ему.
С замиранием сердца вошла через мгновение в тёмную комнату Гореслава и вздрогнула, увидав его, лежащего на ложе, покрытом волчьей шкурой; из-за мрака лицо его казалось ещё бледнее. Светозар приоткрыл глаза, бросил на неё короткий взгляд и снова прикрыл очи.
Рана у князя была тяжёлая: стрела пронзила бок, но девка этого не испугалась: у себя в печище она много раз лечила собак, которых когтями потрепал медведь, но лечить животных — не лечить людей. И забегала Услада взад-вперёд с горшочками, мисками да ширинками, в отварах трав смоченными. День деньской просиживала Гореслава возле князя, отлучаясь лишь, чтобы поесть.
Травы не подвели её: глаза у Светозара со временем вновь заблестели, с лица исчезла мертвенная бледность, но был по-прежнему он молчалив, не разговорчив. А Наумовна, наоборот, похудела, стала белее снега. "Всю себя извела она ради него, — говорила Любаве Заря. — Жизнь свою в него вдохнула. А он-то знать не ведает, что сохнет по нему такая красавица". Гореслава же радовалась выздоровлению княжескому, да радость-то эта с горем была из-за Радости.
9