Слово арата
Шрифт:
— Что ты все Каа-Хем да Каа-Хем! Дался тебе твой Каа-Хем! Ему наш Хемчик ни в чем не уступит. Уж наша ли земля не добрая, не богатая? Про нее самые лучшие песни поют! Не хвались понапрасну!
Я знал, что Седип совсем безголосый, но, раз спор начался, решил не упускать и этот козырь:
— Какие же это песни поют в вашем Хемчике и Чадане? Если бы хоть одна была, неужели бы ты не спел?
Шагдыр подмигнул мне:
— Что-то и я не слышал песен, прославляющих те места. А вот о моем Элегесте и Межегее народ любого хошуна песни поет.
— Тебе только и знать! — непритворно рассердился Седип. — Ты же у нас не был на Хемчике. Ведь не был?
Он сел на поклажу, нахохлился и вдруг неистово заорал:
О, свежий чайлаг мой в верховьях Шеми,
Где тучнеют отары коз и овец!
О, мирный чайлаг мой в верховьях Ажика,
Где тучнеют конские табуны!..
Голос у него был отчаянный, но Седип гордо восседал не вещах, как орел на скале. С видом человека, утомленного нелегкой победой, он прошептал:
— Вот вам и нет хорошей песни…
— Да-а-а! — дружно ответили мы. — Молодчина, Седип!
Так, хвалясь друг перед другом, распевая песни, прославляющие родные места, мы незаметно въехали в долину Сесерлига. Дорога вилась среди светло-зеленых, желтых и буреющих полосок проса, ячменя и овса, над которыми торчали высокие стебли подсолнухов. К самой дороге подходили кусты картофеля, ползли вороха перепутавшихся гороховых стеблей. На южных склонах, на солнцепеке доспевали полосатые арбузы.
Кое-где на лугах вздымались лохматые копны, но большей частью трава лежала еще в рядках — свежая, только что скошенная.
А вот показались и косари — арат с араткой косили свою делянку. Мы проехали мимо их стана. Шалаш был покрыт пахучим горным сеном. Вокруг него разбросана утварь — наковаленка, молоток, чайный котел с помятыми боками, вилы со сломанными зубьями, деревянные грабли, волокуша для перевозки сена… Рядом бродил захудалый конь.
Только на двух-трех станах за всю дорогу мы видели сенокосилки и конные грабли. Бедность… Передо мной как живые вставали картины моей батрацкой юности на Мергене и Терзиге.
В низовьях Сесерлига решили передохнуть. Придержали коней возле стана. Хозяин сидел у шалаша и курил трубку из таволожника с трещинкой на чубуке. В поношенных идиках и залатанных на коленях брюках из далембы, в давно потерявшей цвет рубахе, он сосредоточенно пускал из носа клубы дыма. Один глаз у него вытек. С темени свисала длинная косица, похожая на крученую ременную веревку. Жена его кипятила чай. Волосы у нее неизвестно когда расчесывались, но лицо было чистое, светлое, а глаза живые. Заметив что мы смотрим на нее, она ушла за стан.
Исламов распряг лошадей и пустил их в поле. Они забрались в клевер и захрустели сочной травой, а ямщик взял из телеги ведерко и, позвякивая им, зашагал к Сесерлигу, который не переставал
— Откуда едете? Куда направляетесь? — заинтересовался хозяин.
— Ездили учиться в Москву. Теперь — домой. А ваш аал где?
Косарь показал рукой на верховья Сесерлига.
— На истоках этой реки. Есть такое место Чайлаг-Адыр. Зовут меня Ензак.
Некоторое время мы сидели молча. Ензак попросил рассказать о Москве. Нас не надо было уговаривать.
— Эй, жена! Куда ты девалась? — оживился арат. — Послушала бы, интересное рассказывают ребята.
Он повернулся — не идет ли жена, махнул рукой:
— Женщины все такие — знать ничего не знают, и ничего им не интересно, совсем темные…
И снова спросил:
— В Москве и мужчины и женщины грамотные?
Седип-оол прочел ему целую лекцию о равноправии мужчин и женщин в Советском Союзе, о народном образовании.
Ензак внимательно выслушал, задумался, еще старательнее задымил. Потом сказал:
— Вот, говорят, в нашей Туве давно революция произошла. Еще в двадцать первом году! А все-таки до сих пор у нас даже азбуки нет. Не то что женщины — мужики, вроде меня, даже расписываться не умеют. Что думают про это ученые люди?
— Революционная партия и наше правительство, — с пафосом начал я, — должно быть, думают об этом. Только мы давно из Тувы и не можем вам ответить как следует.
Но Ензак не успокоился.
— Как же так? Мы, народ, получили права. Все теперь принадлежит аратам. Так и говорят: «Араты — хозяева страны». А вы посмотрите на меня. Луг, который мы косим, — самого большого ламы Сесерлигского монастыря Соржу-Хелина. Как-то я попросил его: «Мне бы немного травы накосить для пары коз…» А он и говорит: «Хорошо, хорошо. Накоси мне десять копен, а потом одну можешь и себе…» А как же в Москве? Кто там распоряжается землей?
— В Москве, — ответили мы, — во всей Советской стране земля перешла к народу. Крестьянин никому не кланяется, не заискивает, как вы, перед каким-нибудь Соржу-Хелином. Сами обрабатывают землю, сами урожай получают. Платят небольшой налог — и все.
— Вот это дело! — оживился Ензак. — А ведь что у нас? Ламы, баи — все по-прежнему. Чтоб им сдохнуть! Самые хорошие пастбища и пахотные земли, самые большие стада — все у них!
Наш собеседник говорил с раздражением, поглядывая на нас единственным глазом, словно спрашивая: «Ну как же, парни, со всем этим быть? Вы же ученые люди — отвечайте!»
Я стал заверять Ензака, что мы готовы служить трудящимся Тувы, что мы не пожалеем…
Ензак неожиданно поднялся и, бросив: «Работать пора!» — дал понять, что он уже сыт такими беседами. Он взял на плечо косу, вынул брусок из деревянного ведерка с водой и зашагал к делянке. Там он поточил косу звенящим бруском и начал проворно валить траву.
— Чай готов, ребята! Кто хочет, пейте, — позвал Исламов.
Мы расселись вокруг чугунной чаши с кипящим чаем, а ямщик пошел закладывать коней.