Слово дворянина
Шрифт:
Кожа у жены шаха нежная, гладкая да мягкая, как у фрукта-персика, и будто пушком невидимым покрыта, отчего светится вся!
Глядит Яков и ни вздохнуть, ни взор отвести не может! Сколь же счастлив должен быть шах Надир Кули Хан, коли каждый день красоту такую созерцать может!
Толкает Якова в бок Джафар-Сефи, мол, не стой, дело делай, за каким пришел! Чего глаза на лоб выкатил — али не видал ране сестры своей, что теперь взор от нее оторвать не можешь?
Наклонился Яков, будто дыхание больной слушая, а как коснулся груди ее
— Слышишь ли меня, друг сердешный Дуняша? Вскинулась от речи русской Зарина да в себя пришла, хоть до того без чувств была!
Спросила испуганно, видно, думая, что на небеса попала да с апостолом Петром, что врата небесные охраняет, говорит!
— Кто ты, старец?!
— Друг твой, что обещал тебе помочь, да затем пришел! Или забыла ты встречу нашу, что во мраке подземном произошла?
Глядит на него Дуняша, глаза кругля, сквозь покрывала, что в месте одном просвечивают, да никак не узнает! Этот — старец дряхлый да волосатый, а тот юношей был!
— Верь мне, Дуняша, я это! — шепчет Яков. — Облик сей надел я, дабы в чертоги гаремные проникнуть да тебя увидеть!
Плачет Дуня!.. Пришел спаситель, коего она уж не ждала, да поздно только — ведь помирает она!
— Спасибо тебе, милый друг, что не бросил в беде меня, — шепчет Дуня, слезами обливаясь, кои покрывала, что лицо ее закрывают, обильно мочат. — Как возвернешься домой, передай привет милой сторонушке. А мне уж, видно, не быть там, останусь я навек лежать в земле персиянской! Смеется Яков.
— Не умрешь ты! То не болезнь, то снадобье, что тебе Джафар-Сефи дал, дабы я сюда под видом лекаря прийти мог...
Услышал главный евнух слово знакомое, что одно только было — имя свое, Яковом произнесенное, да вздрогнул оттого, на братца с сестрой глядя.
Меж тем продолжал Яков:
— Снадобье то безвредное, день пройдет, да ночь еще, и встанешь ты. А как встанешь, ничем себя не выдавай — ни горем, ни радостью, ни нетерпением, а живи ровно так, как до того жила. А уж я что-нибудь придумаю, дабы из плена персиянского тебя спасти.
— А долго ли ждать? — спрашивает Дуняша голосом, в коем отчаяние звучит и надежда тоже.
— Уж не знаю, что тебе на то сказать, — отвечает Яков. — Может, скоро, а может, потерпеть придется. Трудна задача моя, да только знаю я, как ее решить! Как придет время, так я записку тебе через Джафар-Сефи передам. Ты ему тогда доверься...
Вновь вздрогнул главный евнух, во второй раз услышав имя свое!
— Да разве поможет он нам? Ведь шаху он служит! — не верит в счастье свое Дуняша.
— Поможет, коли даже того не захочет, — говорит Яша. — Он что муха в паучьей паутине завяз — никуда теперь не денется!
Да только чтоб он нам и впредь помогал, надобно просьбу одну его исполнить... Сделаешь ли?
— Сделаю, чего только ни попросишь! — шепчет горячо Дуняша.
Тут-то ей Яков про визиря
А сказав, стал спрашивать:
— Веришь ли ты мне, душа моя Дуняша?
— Верю тебе, — всхлипывает под покрывалами Дуня. — Одному тебе только и верю, а боле — никому! Не бросишь ты меня, коли сюда, хитрость такую измыслив, пришел! Да обещает горячо. Ждать тебя буду, хоть всю-то жизнь! Только уж ты не обмани меня.
Да снова ревмя ревет, да так, что из-под покрывал ручьи на ковры персидские льются!
Да и Яков уж носом шмыгает, так ему Дуню жаль! Счас бы схватил ее, к себе прижал да из дворца с ношей своей драгоценной бегом побежал, от беков с тюфянчеями отбиваясь. Да ведь не отобьется — лишь себя и ее погубит!..
— Терпи, Дуня, совсем чуток осталось.
Бог терпел да нам велел!..
А бог-то какой?..
Подошел тут к ним главный евнух, да стал Якова, что к груди больной приник, за рукав дергать — мол, пора!
Встал Яков, вздохнул тяжко да протяжно, подобно старцу, да ногами по коврам шаркая, прочь пошел! Хоть почти ничего теперь не изображал, потому как и впрямь чуял себя стариком, что под тяжестью бед, на плечи его свалившихся в три погибели согнулся!
Как вышли они, Джафар-Сефи к блюду его подвел, на котором подарки, лекарю назначенные, были сложены. И были тут злато, каменья драгоценные и безделицы чудесные, коим цены не было.
Указал на них главный евнух да сказал:
— Всемилостивейший господин наш приказал наградить тебя по-царски. Выбирай, что сердцу твоему угодно, да бери, сколько унести сможешь!
Много старик-лекарь унести смог, хоть на вид дряхл и немощен был. Крякнул, да почитай все блюдо и унес! Вместе с блюдом! Видно, дюже жаден был! Али деньги ему сильно нужны стали... Зачем только?..
А как вывел Джафар-Сефи гостя из дворца да в повозку посадил, то пошел обратно во дворец, да в залу, где лекарь занемогшую жену шаха глядел, возвернулся. А вернувшись, огляделся по сторонам да прямо к стене подошел, коя шторой парчовой прикрыта была. Да отдернул ее в сторону, открыв потайную дверцу, за которой ниша устроена была, а в ней какой-то человек хоронился.
Вытащил его Джафар-Сефи на свет божий да спросил нетерпеливо:
— Слышал ли, о чем они тут говорили?
— Слышал! — кивнул незнакомец.
— Понял ли?
— Как не понять — понял! — сказал тот. — Язык тот мой родной, хоть и давно я его не слышал, с тех самых пор, как в плен персиянский попал. Но услышав — вспомнил.
— А коль вспомнил — рассказывай мне теперь, о чем они промеж себя говорили!..
Глава XXXIII
Дверь скрипнула да приоткрылась. Мишель-Герхард фон Штольц расправил плечи и обаятельно улыбнулся вычищенными на ночь зубами, дабы приветствовать ожидающего его на пороге хозяина дома.