Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты (др. изд.)
Шрифт:
– Дивлюсь я! Наши предки давным-давно ходили в Мангазею, сей легендарный город, наполненный у края ночи мехами драгоценными, золотом и костью. А мы не можем пройти дорогою предков наших!.. Отчего? Видать, справедливо предание в краях местных, будто предки наши не из Оби в Енисей, а – наоборот! – с Енисея на Обь хаживали. Мы же здесь бьемся-бьемся… как башкой в стенку, все в этот лед проклятый! Ладно, будем стучаться и дальше. Все по местам стоять, к повороту генеральному – на курс обратный…
Глубокой осенью «Тобол» пришел в Обдорск, а на зимовку перебралась команда шлюпа в город Березов –
Постылой жизнью проживали ссыльные в остроге Березовском. Князь Иван Долгорукий пил пуще прежнего, а Наташа страдала с детьми своими. Чай бы нужен! Чай от пьянства хорошо спасает, все нутро пьяницы от вина промоет. Да где взять чаю в Березове?
Катька же, невеста царская, жила весь год в томлении любовном, Овцына с моря поджидая. Младшие братишки Ивана, князья-отроки Николашка, Алешка да Алексашка, выросли заметно в заточении – стали узкоголовы, с плоскими от безделья ладонями, сварливые. Самый младший из Долгоруких – Александр уже попивать стал, на взрослых глядя; лейтенанта Овцына завидев, говорил ему отрок так:
– Чего пустой к нам ходишь? Чего винца не носишь?
Овцын повидался с князем Иваном Долгоруким:
– Не ты ли, Алексеич, братца малого в пьянство вовлек?
За мужа своего ответила лейтенанту Наташа:
– С моего голубя ненаглядного и того станется, что сам пьет. Нет, сударь, Алексашка по высшему велению запил.
– Это как же вас понимать, Наталья Борисовна?
– А так… Порушенная царица наша братца спаивает.
В долгие ночи полярные сладостны объятия любовные. До чего же жгучи поцелуи женщины, которая царскую корону на себя примеряла. Все это уже в прошлом для Катьки, и осталось ей, ненасытной, только одно: чтобы на груди ее лежала голова чернобрового любовника в чине скромном – лейтенантском…
Под утро Овцын как-то спросил Катьку:
– Зачем ты, Катерина, братца к винопитию приучила? Как бы, гляди, худа не случилось. Вино в радости хорошо пьется, а коли в горе пить – еще горше станется…
Хорошо было Овцыну зимовать в городишке заштатном. Березовский воевода Бобров – мужик добрющий, майор Петров с женою – люди грамотные, книгочейные. Обыватели тоже неплохи, доверчивы, ласковы. Природа суровая да пища грубая нежностям не мешали. Приятно было Митеньке и друга своего встретить, Яшку Лихачева – вора бывшего, а ныне казака доброго. Яшка предупредил лейтенанта:
– Ой, Митя, молчать не стану – честно поведаю. Тут, пока ты на «Тоболе» путей до Туруханска ищешь, подьячий Оська Тишин к Катерине Лексеевне твоей липнет, будто смола…
Лейтенант знал, что любим Катькой – пылко, до безумия. А подьячий Тишин – гнусен, пьян, и воняет от него.
– Атаман, – сказал лейтенант, – дураков на Руси учат.
– Золотые слова, Митя: подьячего поучить надобно…
Зажали они прохиндея в темном углу и стали вразумлять. Овцын разок по зубам треснул и отстал. А потом метелили Тишина на кулаках двое – атаман Яшка Лихачев да Кашперов, провинциал старомодный, который во всю жизнь далее Березова не выезжал. Потом Овцын с князем Иваном Долгоруким пошел в баню париться. Туда же (день был субботний) и Тишин приволокся. Подьячий обиды вроде не держал. Помимо веника, он в баню вина еще притащил.
– Фамилия наша совсем пропала. А все эта вражина виновата!
Тишин тоже в разговор сунулся.
– О каких врагах говоришь, князь? – спросил он Ивана.
– Да об этой толстозадой, кою народ наш глупый императрицей считает, а она корону царскую на титьках своих носит!
Подьячий едва от испуга оправился:
– Уйти мне от вас, а то греха не оберешься… Тебе бы, князь, за государыню нашу, голубицу пресветленькую, бога молить денно и нощно.
Долгорукий еще вина себе подлил.
– А много ты, – спрашивал, – видел людей, которые бы за ту курвищу маливались? Погоди, придет времечко, за все сочтемся. Мы здесь сидим в снегу по макушку, а корни-то от зубов еще не выдернули… Болят они, корни эти! У нас и в Париже конфиденты тайные сыщутся, они за нас, бедных, хлопочут…
– Уйду я, – изнывал подьячий. – Слышать вас страшненько!
– Может, донести желаешь? – наседал на него Долгорукий. – Ну, доноси! Тебе же первому башку срубят… Да где тебе доносить! – отмахнулся ссыльный князь. – Ты в Березове тоже варнаком сделался, а Сибирь доносчиков не терпит.
– Коли не я, так майор Петров донесет.
– А майор не станет поклепствовать: он человек честный…
Тишин – к Петрову: мол, так и так, зло явное наблюдается.
– Помалкивай! – отвечал майор. – Много ты в мире добра и зла разбираешься… Молчи уж, а то тишайше пришибем тебя здеся!
Тишин, чтобы себя оберечь, на всякий случай за рубль подговорил одного сопитуху, чтобы тот «слово и дело» за собой сказал. Тот как раз в белой горячке пребывал и стал орать на весь Березов. Повезли его, орущего, к саням привязав, в Тобольск, где он и рассудка лишился. Стали его палачи на дыбе трепать, а доносчик про курочку-рябу чепуху несет. На этот раз беда миновала жителей березовских. Но Тишин не успокоился – зло свое затаил. Катьку иногда встречая, говорил ей со значением:
– Так поцелуешь меня аль нет? Дай, красавушка, хоть разочек под тебя подвалиться. Утешь ты меня, Христа ради.
– Ты под каргу свою старую подваливайся, сколько хошь.
– Ой, пожалеешь ты! – угрожал Тишин. – Я ведь, когда в губернии живал, законы царские изучил. Могу и со свету сжить…
– Я сама любого из вас сживу! – отвечала Катька…
Овцын всю зиму по-прежнему с людьми своими занимался. Натаскивал их в навигации и в астрономии, матросов писать и считать учил. Преподавал знания, без которых корабля в море не вывести. И душевно радовался, что умнеют подчиненные, стараются.
– Быть вам после меня офицерами, – обадривал он их…
Отправил рапорт в Петербург о плавании бывшем. «А от болезни цинготной, – сообщал Адмиралтейству, – ныне мы никто никакой тягости не имели». В этом была заслуга его великая. Таких «безцинготных» плаваний в Арктике еще не ведали до Овцына на флоте российском. Но ему даже спасибо никто не сказал. Во времена те страхолюдные народу было не до Овцына, и не знали о нем в России… А лейтенант под парусами дубель-шлюпа своего науку русскую двигал во мрак ночи арктической!