Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»
Шрифт:
– Еще не поздно ретироваться, – подсказал ему Мартенс.
– Только не мне! – отвечал Миних.
Донские казаки, конница калмыцкая и войско запорожское, как самые подвижные, все время были в разъездах. Повсюду во фронте армии возникали опасные прорехи, чем и пользовался неприятель. Впервые русские столкнулись со стойкостью врага, почти непреодолимой. Едва успеют голову срубить у гидры вражеской, как новые две пред ними вырастают, еще злобнее. Гусары полка сербского ездили вдоль Днестра, отыскивая место для его форсирования, но возвращались ни с чем –
И постепенно Миних сатанел. Он, как всегда, начинал искать виноватых. Чтобы примерно наказать. Чтобы глаза отвести людям от своих же ошибок. Ему доложили, что турки уничтожили отряд сразу в тысячу фуражиров, пасших скот вблизи компанента.
– А кто командовал конвоем фуражирским?
– Тютчев… в ранге майорском.
– Жив? – спросил о нем Миних.
– Жив.
– Вот и расстреляйте его для примера…
Вывели майора перед армией, священник причастил его.
– Я умру, – сказал Тютчев, – но, пред присягой не согрешив, сын отечеству верный, я не согрешу и в истине. Запомните мои слова последние, люди: убийственное дело ждет всех вас! Пока не поздно, уходите прочь. А теперь… стреляйте!
Словно в подтверждение этих слов, Миних приказал:
– Начнем обманную ретираду, вгоняя турок в смущение изрядное, будто мы удобного места для переправы ищем…
Маневр невольно превратился в бегство постыдное. Обозы было не протянуть через бездорожье – их оставляли, поджигая. Спешно солдаты копали ямы, в которые навалом кидали пушки, ядра, бомбы. Посреди площадей базарных в местечках польских стояли брошены под дождем пушки русские. А в глотках их ужасных, водою наполненных, еще сидели ядра, к залпу готовые, но выстрела так и не сделавшие… Кто виноват? «Только не я!» – утверждал Миних.
От течения Днестра армия отвернула, и сразу началось безводье. А запасы той воды, что в бочках еще плескалась, скоро протухли. Заревел скот, умирая от жажды. Опять драгуны пошли пеши. Чума подкрадывалась к армии… Смертей повидали тут всяких. Люди умирали тысячами. Между павшими бродили полковые лекари, средь них и Емельян Семенов. Через развернутый табачный лист пытался фельдшер прощупать пульс. После чего листы табака сжигались. В шатре фельдмаршала неустанно горел огонь, на котором добела жарили большие кирпичи. Когда они раскалятся, на них струею лили едкий уксус. Кислейший пар, что исходил от кирпичей, вдыхал в себя фельдмаршал полной грудью с усердием небывалым.
– Я не пойму загадки этой, – говорил он врачам. – Одни винят в чуме собак иль кошек. Кто обвиняет блох, кто крыс. А я вот вас, врачей, виню… За что вам деньги бешеные платят?
– За то, цто мы, – ответил Кондоиди, – цмерть от цумы приемлем, как и все. Но не безропотно, а борясь с нею…
По пятам отступающей армии шла вражья конница. Татары ехали особой иноходью по названию «аян»; езда такая быстра и лошадь не выматывает, а для всадника «аян» удобен: хоть спи в седле. Армия Миниха стремительно таяла. Когда нет лекарств для больных, когда нет пищи и воды для
– Я сделаю! – бесновался Миних. – Я так сделаю, что солдаты побегут у меня сейчас… Пора бы уж привыкнуть им к повиновенью.
И он издал приказ – исторический: приказываю не болеть.
– Вперед! – призывал истошно…
А куда «вперед»? Под этот грозный окрик тремя каре отходила армия, пятясь под ударами сабель татарских. И таяла, мертвела, самоуничтожалась. В потемках своего шатра, спотыкаясь о бочки с вином и деньгами, фельдмаршал громыхал своим жезлом:
– Пастор, где вы? Молитесь ли вы за меня?..
Был серый день, тоскливый и ненастный. Казалось, даже воздух, насыщенный сыростью, и тот загнивал в груди. Лагерь поднимался от костров, чтобы двигаться дальше. Но многие с земли уже не встали.
– Пример их будет показателен для многих, – сказал Миних.
Он появился в лагере, вырос над умиравшими людьми:
– Встать всем и следовать, как велит долг…
Они лежали (безымянны и бесправны).
– Приказ известен мой: солдатам – не болеть! А коли вы не встали, значит, умерли. А коли умерли, вас закопают…
Был вырыт ров глубокий. Миних велел в этот ров кидать больных. Землекопы армейские боялись засыпать живых еще людей.
– Спаси нас, боже, душегубством эким заниматься…
– Копать! Иль расстреляю всех.
Армия тронулась дальше, а за нею еще долго шевелилась земля.
– Ну вот, дружище, – сказал пастор Мартенс, – ты привык на везение слепое полагаться. Но звезда твоя угасла в этом злосчастном походе… Что скажешь теперь, Миних, в судьбу играющий?
– Скажу, чтобы ты, приятель, убирался к черту!
И друга выгнал. В рядах войска бежали громадные своры собак, сопровождавшие армию на походе. Миних показал Манштейну на них.
– Вспомните! – с угрюмым видом произнес фельдмаршал. – Когда мы начинали поход, у собак ребра пересчитать было можно. А сейчас, гляньте, какие они толстые… Это свиньи, а не псы!
– Мой экселенц, собаки отожрались на человечине.
На подходе к рубежам России всех собак-людоедов перебили солдаты без жалости. От Буга русская армия тремя колоннами шла по землям украинским. Армия без песен отходила к порогам Днепровским – старой, унизительной для России границе…
– Итак, все кончено, – сказал себе Миних. – Слава моя разлетелась в дым, и хорошего для себя не жду более.
Он сидел в убогой мазанке, под ногами фельдмаршала бродили куры, в лукошке визжал новорожденный поросенок. Миних дописывал реляцию. Искал он в письме к императрице «апробации утешной» для поступков своих. Виделась ему в неудачах явная «рука божия». Характер Анны Иоанновны хорошо зная, Миних все на бога и сваливал: мол, так было угодно вышнему промыслу… Письмо готово. Бомба – не письмо! Ведь ясно, что в Петербурге ждали победы небывалой. Такой, чтобы турки сами запросили мира скорейшего. А вместо виктории славной он дарит Петербургу ретираду подлейшую.