Слово о полку
Шрифт:
…На полдороге к Эс-Сальту нас остановили, повернули и велели идти назад в долину. У англичан это тоже бывает, и часто: ступай вверх, потом вниз, а для чего – неизвестно. Они в таких случаях, усмехаясь, цитируют знаменитую строку из Теннисена, из стихотворения о том, как под Севастополем погибло у них ни за что ни про что шестьсот отборных из конной гвардии; строка очень простая – someone has blundered – «кто-то напутал». «Самая английская строка во всей нашей поэзии», – говорит Патерсон (впрочем, он ирландец).
В местности Тель-Нимрин, на низовьях той же горной речки, нам велели ждать
Речную воду запрещено было пить из-за обилия лошадиной падали. Из штаба ежедневно рассылали по всей долине цинковые ящики с очищенной водою. Три ящика мы отдали туркам; сержант с помощниками выдавал им по кружке на человека, а двенадцать солдат с винтовками охраняли порядок.
Моя палатка была ближе других к пригорку, на котором это происходило. Я дремал и вдруг проснулся от какого-то гула и визга; в то же время вбежал ко мне денщик, рослый малый из-под Кутаиса, по имени Цвениашвили, закричал: «Драка», схватил свою винтовку и помчался на пригорок. Я выглянул и увидел серую свалку, пыль и над пылью взмахивающие и опускающиеся приклады. Бьют пленных?! Очень уж это было непохоже на наших солдат. За последние недели до наступления именно к нам каждую ночь приползали турки сдаваться: даже на их стороне прошла слава, что в еврейском батальоне с пленными обращаются ласково.
Я тоже побежал на пригорок; закричал солдатам: «Стоп!», но сам себя не расслышал из-за воя тысячи голосов; и то, что солдаты работали прикладами, оказалось мелочью – главное сражение шло у самих турок. Передние, у ящиков с водою, били, царапали, душили друг друга, некоторые, сплетясь, катались по земле; остальные напирали, проталкивались локтями, пинками, головами; все кричали по-своему, и их было около тысячи. Сержант сказал:
– Так они с самого начала, сэр. За двадцать минут и полсотни напоить не удалось. Ничего не могу поделать.
Подошел полковник, присмотрелся и велел солдатам дать залп в воздух: озверелая толпа притихла.
– Гоните их гуртом на реку, – сказал полковник, – иначе они перегрызут друг друга насмерть.
Их подлинно «погнали» к речке – другого слова не подберешь, да и другого средства не было; там они рассыпались вдоль берега, полегли ничком и «лакали» – опять нет другого слова.
Я пошел к немцам. Они сидели молча, все глядели в другую сторону с выражением «не наше дело, мы не такие». Я спросил по-немецки, нет ли среди них раненых; один встал и доложил:
– Какие были, остались – в пустыне. Но почти все турки.
Не разберешь, интеллигентные лица у людей или нет, сквозь маску пыли и пота и небритых щек; но на некоторых еще уцелели пенсне – признак, по крайней мере, аттестата зрелости. Тот, что докладывал, спросил: «А что нового? Кончена война?» Я рассказал; постарался сделать это деликатно, так как новости были все для них неприятные. Все, кто сидел поближе, повернулись ко мне. Тот опять спросил:
–
– Воюет, – сказал я.
Мой собеседник повернулся к другому и проговорил:
– Er ist ein Tolpel! [5]
(Я не обиделся: было слишком ясно, что местоимение «он» относится не ко мне.) Второй подтвердил:
– Er ist es immer gewesen vom Anfang an [6] .
Никто не возразил, даже не шевельнулся. «Ого, – подумал я, – двести готовых республиканцев? Скоро… только вряд ли прочно». Но остальное, что я от них узнал, было еще тяжелее слушать – три дня в горах и в пустыне, без капли воды и без сухаря. Бедуины, вчера лебезившие, сегодня рвущие у отсталого часы из кармана, колечко с пальца, иногда сапоги с ног. И малярия; люди, ложащиеся на землю, с одной мольбой: уходите, дайте спокойно умереть.
5
Он болван! (Нем.)
6
Он был им всегда, с самого начала (нем.).
Я пошел к палаткам; под маслиной стоял полковник Патерсон и мой ротный командир, юноша лет двадцати двух.
– Барнс, – спрашивал полковник, – сколько осталось человек в вашей роте?
– Здоровых, сэр? Восемнадцать.
– Так вы нынче ночью отведете эту партию в Иерихон.
Стемнело, и мы их повели: тысячу сто человек, турок и немцев, за шестнадцать верст, по безлюдным солончакам и обгорелым зарослям, под охраной восемнадцати солдат, почти всё «портных» из Уайтчепела, с двумя офицерами и «падре»: он тоже решил непременно пойти. Я шел сзади в черной, сырой и жаркой темноте и думал о том, что, собственно говоря, они голыми руками могли бы нас передушить; но они послушно плетутся, как полагается, по четверо в ряд, немцы даже стараются идти в ногу, а наши солдаты, привинтив штыки к заряженным винтовкам, шагают справа и слева, «цепью», в которой звено звена не только не видит, но и оклик не сразу услышит.
«Падре», верхом на Коган Иксе, то уезжает вперед, то возвращается: надзирает, чтобы пленных не обижали или чтобы они сами не обижали друг друга.
Так мы тащимся без конца, старушечьим шагом, снова наперерез той же Богом отверженной долины. Все молчат, кроме тех, у кого ломит голову от малярии. Но таких десятки. Немцы (их выстроили сзади) сдержанно стонут, но турки хнычут в голос, как маленькие дети или как те шакалы, что невидимо бегут за нами в стороне, оплакивая горемычную землю.
«Падре» спешился и идет со мною за колонной. Вдруг мы слышим, далеко впереди, крик, свист, потом выстрел. Я оставляю в арьергарде «падре» и сам бегу на беспорядок. У края дороги две фигуры (а колонна плетется дальше): на земле стонущий турок, а над ним солдат, уроженец Александрии, из галлиполийских «ветеранов» Трумпельдора, сердито кричит на лежащего по-турецки.
– Кто стрелял?
Галлиполиец объясняет: турок не хочет идти дальше, горячка замучила, хочет умереть в степи. Он уж пугал его бедуинами и волками, но не помогло; тогда он выпалил в небо и сказал: «Вот так я тебя застрелю, если не пойдешь», – и тоже не помогло.