Слово — письмо — литература
Шрифт:
Собственно «свободные профессии» (и роль «свободного художника») — а именно в этих рамках складывалось самосознание дореволюционной российской интеллигенции — в системе социальной стратификации зрелого советского общества не значились. Социальное положение образованных слоев в пореволюционной России («интеллигенции государственных служащих») связано с их ролью в процессах централизованной и форсированной модернизации страны — местом в индустриализации, образовательной и «культурной» революции, формировании наднациональной общности («советского народа»), распространении городских ценностей, стандартов современной цивилизации. Укрепившееся ко второй половине 1930-х гг. государство «реабилитировало» и востребовало интеллигентов именно как слой относительно квалифицированных исполнителей модернизационной программы, агентов мобилизации
При этом русская литературная, художественная, музыкальная классика, вместе с «классиками народов СССР» в трактовках интеллигенции, поддерживала идеологическую легенду власти — как законной наследницы «лучших сторон» отечественного прошлого и мировой истории. Вместе с тем классика воплощала «всеобщие» и «вечные» ценности, к которым должно было приобщаться население страны. Обучение тому и другому на массовом уровне осуществляла школа. Соответственно, с середины 1930-х отечественную литературу наряду с отечественной историей включили в официальную программу средних школ. И как разные подгруппы и фракции образованного слоя (государственные служащие, «внутренняя эмиграция», либеральное диссидентство, почвенническая оппозиция) боролись впоследствии за «свою» классику, собственную ее трактовку, так боролись они и за «свою» школу, собственную «программу» обучения.
Статус и определение интеллигента в советских условиях с самого начала были двойственными — след его, по выражению Ю. Левады, «фантомного существования» [327] . Интеллигенция как бы имела двойное происхождение: одно — по линии декретировавшей ее власти, другое — по линии усвоенной ею культуры. Двойственность самоидентификации, конфликт между положением и предназначением, наследием и функцией, идеями и интересами переносились интеллигентом внутрь понимания и истолкования культуры. Этим ей задавался нормативный барьер интерпретации и оценки, но воспринимался он уже как свойство «самого текста» — «прогрессивность» и «реакционность» классики, ее оставшиеся в прошлом «заблуждения» и сохраняющие актуальность «художественные находки». Интеллигенция наделила классику значением аллегории, спроецировав на нее при этом двойственность, промежуточность своего существования, фактически перенеся на историю аллегоричность собственных трактовок культуры. Для интеллигентского видения аллегорично и настоящее (оно значимо лишь как отсылка к прошлому, его повторение), и прошлое (оно сведено до совокупности аллюзий на настоящее и должно быть дешифровано с помощью техники «двойного прочтения»). Область собственно настоящего как бы не принадлежит такому сознанию: эта сфера занята «обобщенным другим», она принадлежит фигурам власти, и поведение в ее рамках диктуется интересами власти (для более поздних поколений, периода уже стагнации и распада советской системы — это сфера, скомпрометированная властью и официальной идеологией, а потому неважная и неинтересная).
327
Левада Ю.Статьи по социологии. М., 1993. С. 157.
Так особое отношение к классике вошло в определение интеллигента, стало одной из основ социального статуса интеллигенции. Для менее образованных групп и слоев трансформируемого общества, которые начинали ориентироваться в новых условиях на образцы и стиль поведения интеллигента, классика выступала синонимом книжной культуры и культуры как таковой, символом всего городского, более цивилизованного образа жизни, делалась составной частью престижной и — в определенных временных границах, в 1930–1960-е гг. — привлекательной роли «культурного человека». Именно на протяжении этих десятилетий в стране разворачивалась образовательная революция. Интеллигент был ее олицетворением, а 1950–1960-е гг. — пиком социальной значимости и авторитетности всего образованного слоя.
В целом советская общественная система, вместе с ее моделью развития, институтами индоктринации, слоем интеллигенции, к 1980-м годам исчерпала возможности самосохранения (не говоря о росте). Разрыв в уровнях образования между интеллигенцией и массой сократился, среднее образование стало всеобщим. Выявилось и скромное место классики в жизни «самой читающей страны в мире». В 1980-е гг. книги дореволюционных авторов присутствовали лишь в одной из каждых четырех семейных библиотек. Сверхзначимые имена прошлого были авторитетны прежде всего для «новых» собирателей книг, которые и стремились тогда приобрести дефицитные собрания сочинений. Другую
В 1990-е гг. классическая литература значительно уступала по популярности боевикам и детективам, любовным романам, исторической прозе и мемуаристике. При этом в кругу «самых выдающихся писателей XX века» читатели называют сегодня (данные всероссийского опроса ВЦИОМ в мае 1998 г., опрошено 1600 человек) не только Шолохова и Солженицына, Булгакова и Льва Толстого, но и Дж. Х. Чейза и Агату Кристи, Валентина Пикуля и Александру Маринину. В 1992–1998 гг. год за годом сокращалась значимость, сужался круг обращения именно тех образцов, на которых десятилетиями основывалось самопонимание и воспроизводство социальной роли интеллигента, самоутверждение интеллигенции в обществе. Даже образованные россияне стали меньше любить (перестали выделять для себя как значимую) какую бы то ни было музыку, кроме общепризнанной и постоянно транслируемой радио и телевидением эстрадной, отчасти — народной; заметно сократились доли приверженцев симфонической и оперной музыки, оперетты и романса. Именно среди образованных респондентов больше всего выросла доля тех, кто по телевизору предпочитает сегодня смотреть кинобоевики, комедии и особенно — «старые ленты».
Произошло явное сближение «крайних групп», чьи вкусы в культуре, навыки культурного потребления прежде отчетливо противостояли друг другу. Так, подгруппа тех, кто не читает сегодня книг, количественно шире среди более пожилых и менее образованных россиян. Но ростэтой доли отказавшихся от книжного чтения происходил в 1990-е гг. наиболее высокими темпами, напротив, у более молодых респондентов (до 39 лет), имеющих высшее образование. Еще пример: романы-боевики. Больше других книги этого типа читают сегодня образованные люди активного возраста (25–39 лет). Однако группа приверженцев этого жанра за последние годы росла быстрее всего, наоборот, среди пожилых и менее образованных россиян. С утратой монопольного положения интеллигенции в сфере оценок и трактовок культуры ее вкусы потеряли свой эталонный характер — символическую «высоту», социальную притягательность.
За 1990-е гг. во многом разрушилась сеть связей и контактов внутри образованного слоя. Вместе с тем резко сузились каналы его коммуникации с другими группами и слоями. Слой дробился и разрыхлялся. При этом число возникающих, заявляющих о себе и быстро исчезающих микрогрупп, их чисто групповых инициатив умножалось, но сокращался радиус действия каждой из таких подгрупп, круг ее влиятельности. Сплоченность всего слоя, объем и регулярность его культурного воспроизводства как целого год за годом падали.
За 1990–1997 гг. вдвое уменьшилось количество посетителей театров и музеев (при том, что число самих театров увеличилось на треть, а музеев на две пятых). На 30 % сократилось число записанных в массовые библиотеки (на 16 % сократилось и само их количество; о плохой обеспеченности книгами сейчас не говорю). Более чем в тридцать раз упало общее число кинопосещений. Впятеро сократился средний тираж издаваемых книг (при том, что их количество по названиям увеличилось в полтора раза). 96 % выходящих сегодня в России книг (среди художественной литературы — 98 %) — первые издания, причем не рассчитанные на много прочтений (73 % книг, выпущенных в 1997 г., — в бумажных обложках). Даже среди книг для детей на переиздания приходилось в последние годы лишь 2 % выпуска. Нынешняя художественная литература на 40 % по названиям и на 55 % по тиражам — переводная (прежде всего — с английского). Выпуск научной книги в целом сократился на треть по названиям и на две трети по тиражу (средний тираж научной книги в 1997 г. составил 930 экземпляров). При некотором росте количества издаваемых журналов (на 17 %) в пятнадцать раз сократились их тиражи; у журналов литературно-художественных они упали в 100 и более раз. В 10–12 раз сократились тиражи общероссийских газет, при пятикратном увеличении числа изданий и т. д.
В целом ситуацию культурного потребления сегодня определяют два взаимообусловленных процесса:
— снижение и трансформация культурной активности образованных слоев («интеллигенции») — отказ от чтения как такового и переход на телесмотрение; отказ от чтения сложной, новой, проблемной современной литературы (прежде всего — журналов), переход на продукцию массовых коммуникаций, популярную литературу, телесериалы, с одной стороны, и возвращение к советским образцам и стереотипам, с другой; но главное — утрата социального предназначения, лидерского самоощущения, чувства реальности и даже простого интереса к современности, кроме самых непосредственных задач и забот, спад творческого потенциала вчерашних лидеров;