Слово после казни

Бойко Вадим Яковлевич

— Владек, сюда! Мы спасены!

Из последних сил я пополз к нему. То, что я увидел, заставило радостно дрогнуть сердце. Из отверстия в породе торчал конец тонкой металлической трубки. Припав к ней, Стасик жадно вдыхал. Это наши спасатели пробуравили в каменной глыбе отверстие, вставили в него длинную трубку и пустили по ней из баллона кислород. Мы по очереди втягивали в легкие прохладные живительные струи. Потом подтащили к завалу уже бесчувственного Нагеля и положили лицом к отверстию трубки. Через некоторое время он очнулся и начал что-то бормотать.

Кислород

поступал беспрерывно. Мы могли свободно дышать.

Ползая на четвереньках, мы нащупали кайло и, вернувшись к завалу, стали осторожно стучать по трубке. В ответ услышали точно такие же постукивания.

И наконец настала столь желанная, столь незабвенная минута. Откололся кусок породы, и в образовавшееся отверстие брызнул электрический свет.

— Живы?

Мы оттащили Нагеля в глубину забоя.

— Давай развяжем его, а то еще обвинят нас в насилии над немцем, — сказал Стасик.

Высвободившись от пут, Нагель стал на четвереньки, потом поднялся на ноги и, словно пьяный — его качало из стороны в сторону, — начал ходить по забою, натыкаясь на стойки и вагонетки. Вдруг он снова захохотал, но мы уже не обращали на него никакого внимания. Вскоре через довольно просторное отверстие пролез человек в каске. Он подбежал к нам с санитарной сумкой и кислородной маской в руках и спросил:

— Раненые есть? Кто нуждается в медицинской помощи?

— Да вот Нагель... наш штейгер, — ответил Стасик.

Санитар подбежал к Нагелю и, увидя его окровавленное лицо, стал доставать из сумки бинт и вату.

— Хайльхитла! Хайльхитла!— дико заорал Нагель, а потом взорвался хохотом и бранью. Сильным ударом сбил с ног санитара. Немцы, которые пролезли в отверстие вслед за санитаром, бросились к потерявшему рассудок штейгеру, а он крушил своими кулачищами всех подряд. Спасатели, не ожидая такой встречи, сперва растерялись, но потом свалили сумасшедшего и, уложив на носилки, унесли.

— Давно с ним такое?— спросил санитар, вытирая разбитый нос.

— Недавно, — ответил Стасик.

— Как же вы с ним...

— Держали в объятиях, — усмехнулся Стасик.

Санитар с уважением посмотрел на мощную фигуру поляка.

Нас напоили чаем и спросили, сможем ли мы дойти сами.

Мы пролезли через только что сделанное отверстие, догнали санитаров, несших носилки с Нагелем, и, поддерживая друг друга, побрели к стволу. За нами шла команда спасателей. Не знаю, сколько часов они работали, но усталость валила их с ног. Это были простые немецкие шахтеры, и их сочувственное, человеческое отношение глубоко тронуло нас. Они же сказали нам, что в заваленном забое мы просидели сорок шесть часов.

И вот подъемная клеть мчит нас наверх. Возле эстакады надшахтного строения стоят две машины «скорой помощи», а рядом с врачами в белых халатах два веркшютца, вооруженные карабинами и дубинками. Они ожидали нас. Шуцманы явились за мной (причем двое — за одним узником) независимо от того, придется ли им конвоировать живого или мертвого.

К носилкам

с Нагелем подбежала необычайно красивая молодая женщина, с которой была маленькая девочка. Женщина упала на колени, прижалась к груди связанного мужа и зарыдала. Девочка испуганно смотрела на эту сцену, не узнавая отца,— ведь он был весь черный от угольной пыли, и она никогда не видела его таким. Она горько заплакала. Каково же было мое изумление! В этой рыдающей женщине и ее дочери я узнал тех, что прогуливались в скверике, когда нас вели из тюрьмы в шахту...

Носилки с Нагелем поставили в санитарную машину, она умчалась в городскую больницу. Нас со Стасиком шуцманы повезли в душевую.

После душевой нас отправили в медпункт. Врач на скорую руку осмотрел обоих, дал выпить какие-то порошки и сказал:

— Все в порядке. Телесных повреждений нет. Сутки отдыха, в воскресенье на работу.

Стоял погожий теплый день. Ослепительно светило солнце. Воздух, напоенный ласковым солнечным теплом и ароматом зелени, пьянил. Весело чирикали воробьи в густых кронах деревьев. После всего пережитого в заваленном забое на глубине шестисот метров под землей прекрасным и необычайным показался мне этот мир, мир солнца, тепла, зелени...

Возле раздевалки мы встретили большую группу английских военнопленных, которых только что привезли сюда на вторую смену. Увидя нас, англичане оживленно заговорили, приветливо закивали. Кто-то им сказал, что мы и есть те шахтеры, которых почти двое суток откапывали и уже считали погибшими. Нас окружили, приветливо улыбаясь, жестикулировали, что-то говорили, а потом надавали мне и Стасику сигарет, плиточного шоколада, пакетиков с галетами и бутербродами.

— Мне не нужно,— пробовал отказаться Стасик.— Ему — дело другое... Он русский, заключенный...

Но его не слушали. Англичане успокоились только тогда, когда увидели, что нам уже некуда девать их подарки.

Растроганные и взволнованные, мы с трудом выбрались из их окружения. Стасик пошел к воротам, а меня два веркшютца повели в лагерь. Карманы мои были набиты до отказа, в руках я нес коробки с галетами, печеньем, шоколад, пачки сигарет. Веркшютцы посматривали на меня с плохо скрытой завистью, а потом дипломатически завели разговор о качестве английских сигарет.

Я понял, куда они гнут, и предложил им несколько пачек. Воровато оглянувшись по сторонам, веркшютцы поспешно спрятали их в карманы, прихватив заодно и по две плитки шоколада.

— Если лагерфюрер отберет у тебя все, мы подбросим тебе зуппе,— милостиво посулил мне один из них. Я поблагодарил его, а сам невольно подумал, что, если бы заключенный отобрал у немца хотя бы одну пачку сигарет, его непременно повесили бы как вора.

Когда мы подошли к лагерю, из ворот выходила колонна узников, которых вели в шахту. Пересчитывал их сам Мерин.

— Хайльгитла! Герр лагерфюрер! Заключенный номер тысяча семьсот двадцать девять, которого завалило в забое, доставлен!— отрапортовал один из веркшютцев.