Слой 3
Шрифт:
Хорошо, папочка, – сказала Анна, роняя ноги со стола.
Лузгин посмотрел телесюжет с отпускниками. Все шло, как надо, люди говорили сердито и откровенно, но без прямых угроз и обещанья драки, главное – не пахло провокацией, и Лузгин остался доволен настолько, что сунул в нагрудный карман оператору пачку настоящего американского «Мальборо».
Теперь предстоял рисковый разговор с директором телестудии Хал иловым.
Много лет назад они работали вместе на областном телевидении. Халилов был третьеразрядным ассистентом режиссера, сплошное «принеси-подай», бегал в гастроном за водкой и вид имел забитый и несчастный. Потом пробился в Москву на курсы телеоператоров, закончил
Он поначалу искренне обрадовался: как-никак знакомый человек, будет на кого опереться по первости. К тому же в те давние годы Лузгин благоволил к Халилову, пестовал его и ограждал, брал с собой в престижные командировки – если честно, то больше из чувства явного превосходства и необременительного великодушия, – и надеялся нынче, что все это вспомнится и благодарно зачтется.
И как же он промахнулся!
Вялая сытая морда, ни тени стародружеской улыбки наоборот, глаза с ленивой поволокой неприязни и будто склеенные толстые губы, разлеплявшиеся только для того, чтобы выдавить «ну, не знаю» или совершенно идиотское «будем посмотреть». От дружеского предложения крепко выпить и повспоминать доброе старое Халилов отказался с какой-то торопливой и злой радостью, домой к себе ни разу не пригласил и вообще открыто тяготился лузгинским присутствием.
Все объяснила Анна. Как отирался и сновал Халилов возле старого нефтяного «генерала», мудрил с его снабженцами на ниве бартерных поставок телеоборудования, как на смех горожанам пытался сделать из «генеральской» любовницы местную телезвезду, а с приходом к власти команды банкира Вайнберга вытурил ее в шею и самолично провел в эфире серию разоблачительных передач о самодурстве и финансовой нечистоплотности прежнего своего благодетеля. Как запаниковал и удрал в кусты при первых признаках конфликта между Вайнбергом и мэром Воронцовым, прикрыл свое «аналитическое» шоу и все вещание свалил на Анну, сам же принялся шустрить по коридорам и приемным, расточая запах вечной преданности налево и направо. Он бы свернул себе шею – так крутил головой по окружности, если бы ко времени не подстрелили Воронцова. Полдня сидел Халилов с открытым ртом и скорбным видом в приемной Вайнберга, но был-таки допущен внутрь и вышел оттуда мокрый и бледный, но с победительной улыбкой на сызнова и крепко слипшихся губах.
В «предбаннике» халиловского кабинета рядом с секретаршей теперь сидел охранник, выклянченный у Вайнберга под вопли об опасности честного журналистского труда на современном бандитском этапе истории. Лузгин кивнул ему и уже протянул было руку к начальственной двери, но сжалился над секретаршей и вымолвил просительно:
– Доложите, пожалуйста.
Халилов сидел за столом, скрестив руки на груди, и глядел за окно, демонстрируя профилем крайнюю степень задумчивости. Солнечные полосы рассекали комнату по диагонали, и Лузгин из вредности сел на стул у окна, заставляя директора студии щуриться против света.
– Я же просил тебя, Владимир Васильевич, –
– Я не работаю советником, – в тон Халилову ответил Лузгин. – Я просто помогаю, по-дружески.
– Ну, я не знаю! – Халилов выпятил губы, изображая оскорбленное достоинство. – Это несерьезно. Ты ходишь везде, во все вмешиваешься, и у тебя нет никакого официального статуса. Ну ладно, я знаю тебя достаточно давно. – Лузгин отметил про себя это колкое слово «достаточно». – Но другие люди начинают задавать вопросы. Пора бы определиться как-то... Тогда и мы определимся.
– Вот здесь ты прав, – сказал Лузгин. – Вам самим, друг мой Мишаня, пора определиться.
Скрипнула дверь, на пороге кабинета появилась секретарша.
– Митхат Идрисович, к вам Юрий Николаевич прибыли.
Халилов вздрогнул и пробормотал:
– Сейчас, одну минуточку... – и замахал рукой: быстрее исчезай. Когда дверь закрылась, директор телестудии заговорил торопливо и доверительно: – Извини, Васильич, давай чуток попозже. Где-нибудь к вечеру, а? Ну, ты понимаешь...
– Я понимаю, – согласился Лузгин. – Пришел сын Воронцова, а тут я у тебя сижу. Весьма некстати, правда?
– Старик, – совсем уже запанибратствовал Халилов, блестя растерянными глазами, – я тебя как друга прошу: не подставляй меня, ладно? Я все сделаю как надо, только не подставляй меня, я тебя умоляю. Юра – хороший парень, мы с ним друзья, но мы и с тобой друзья... Слушай, давай как-нибудь втроем у меня посидим, хорошо? Ты же у меня ни разу не был, позор какой! А сейчас... Ну, ты понял, Володя?
Конечно, понял, – Лузгин отклонился в сторону, и солнечный свет хлестнул по лицу Халилова. – Я только одного не понял: когда ты из Михаила Борисовича успел стать Митхатом Идрисовичем?
Халилов отвердел лицом и молча полез в верхний ящик стола, долго шарил там на ощупь, глядя перед собой отсутствующим взором, потом достал и бросил на стол перед Лузгиным потертый кожаный прямоугольник со знакомыми, приятными для памяти словами: «Комитет по телевидению и радиовещанию Тюменского облисполкома». Лузгин повертел в руках удостоверение, усмехнулся ностальгически, раскрыл его и прочел: «Халилов Митхат Идрисович, ассистент режиссера, дата выдачи – 14 сентября 1978 года...».
Из последних сил надеясь, что у него получится не покраснеть, Лузгин аккуратно положил удостоверение на стол.
– А почему же тогда...
– Это чтоб вам язык не ломать, – сказал Халилов, и Лузгин почувствовал, как запылало лицо.
– Ты смотри, не разучился! – как бы прощающе произнес Халилов, и кровь у Лузгина в момент отхлынула от щек, и оба поняли: ошибка, не надо было говорить, да поздно – уже не исправишь. И беспощадно понимая, что сейчас поверх халиловской ошибки он взгромоздит ненужную свою, Лузгин сказал, коверкая злостью пережитый стыд:
– Я бы на твоем месте, Митхат, не торопился. Времена смутные, а вдруг опять Мишаней быть захочется?
В приемной он молча раскланялся с Воронцовым-младшим, тонкошеим парнем со строгим лицом и аккуратной фасонной стрижкой, и подумал еще: похож на отца или нет, – и понял про себя, что никогда не видел Воронцова-старшего, даже снимков его, а в больницу не ходил и не пойдет, терпеть не мог больницу, да и не за чем было идти туда: что толку смотреть на мумию. Ему вдруг стало очень жаль несчастного мужика, перемолотого жерновами власти и денег, и его несчастного тонкошеего сына, уже тянущего руку к тем же самым жерновам.