Слой 3
Шрифт:
Пробегая коридором, он услышал измененный электроникой голос Анны, вылетавший из открытой двери аппаратной. До двух часов оставалось совсем немного, надо было поспешить в мэрию – обещал Кротову, что новости будут смотреть вместе, но Лузгин даже споткнулся на бегу, представив себе, как отнесется Слесаренко к неисполнению его просьбы насчет фрагмента про жену, а он, Лузгин, уже выхлебал свою дневную норму унижения. И тут пришла спасительная мысль: надо срочно заскочить в газету, сообщить редактору про новости и настроить соответственно, чтобы в завтрашнем номере было
Лузгин приободрился и, спустившись с бетонного крыльца Дворца культуры, быстро зашагал вдоль забитой транспортом центральной улицы, в который раз задав себе вопрос: куда же едут все эти порожние машины в самый разгар рабочего дня? Или кататься туда-сюда с утра до ночи и есть их скрытый производственный смысл?
Как-то раз ночью в Тюмени он стоял нетрезвый на пешеходном мосту у вокзала, курил и смотрел вниз, на встречное движение составов. Под ним катилась с востока на запад бесконечная череда пустых вагонов, а ей навстречу шел такой же порожняк, чтобы там, в конце огромного пути, взять нечто важное и повезти обратно. Тогда Лузгин был поражен этой простой до мистики иллюстрацией неистребимой русской безалаберности.
А с Халиловым вышло неправильно, стыдно и безобразно. Столько лет проработали вместе, летали и ездили в командировки, и сто раз Лузгин держал в руках паспорта и проездные документы всей съемочной группы, и как получилось, что не увидел и даже не пытался увидеть разницу в произносимом и написанном – этого понять не мог. Точнее – не хотел. В противном случае пришлось бы признаться себе, что всю жизнь – Лузгина передернуло на ходу – ему были глубоко безразличны эти всевозможные халиловы, которых он использовал, и так ли уж важно было, на какой набор звуков они откликаются в нужный момент.
Он примчался в редакцию за пятнадцать минут до выхода новостей в телеэфир. Редактор городской газеты «Нефтяная вахта» Шурик Романовский вычитывал внутренние полосы завтрашнего номера. Лузгин заглянул ему через плечо: вся вторая страница была посвящена пикету на рельсах. В нижнем правом углу страницы белело пустое пятно строк на двести.
– Не ставь сюда ничего, – сказал Лузгин. – Пока не ставь.
С Шуриком Романовским работать было приятно. Он был упрям и въедлив, любил скандалить в разговоре по ничтожнейшему поводу, с подозрением встречал любую просьбу, а тем более нажим, но был способен быстро думать и, самое ценное, быстро принимать решение. И, приняв его однажды, уже никуда не сворачивать. К тому же, как и все талантливые журналисты с так называемым собственным взглядом на мир, он пропускал окружающую жизнь через себя и неизбежно искажал ее, судил и вмешивался, был субъективен именно в силу таланта и личности.
Существует мнение, что проще всего убедить или подчинить себе беспринципного человека. Лузгин давно знал, что это не так. Именно люди с принципами наиболее подвержены влиянию: достаточно попасть им в тональность, как они немедля резонируют.
Шурик Романовский резонировал с мрачной восторженностью.
– Давай текст, – протянул руку редактор. – Интервью или статья? Кто готовил –
– Текста нет, – сказал Лузгин.
– Прямо на дискете? Ну, молодцы, технологично...
– Включи телевизор, местный канал. В два часа все покажут.
– Что покажут? – сурово спросил Романовский. – Пресс-конференцию провели? Без нас? Я вас с дерьмом съем, ребята.
– Да успокойся ты, Шурик, – улыбнулся Лузгин. Мы же себе не враги, мы твою газету уважаем. Даже побаиваемся, честно говорю, не вру. Если вдруг пресс-конференция или брифинг – ты бы первый узнал. Я же прав, так ведь было всегда?
– М-да, – с неким вызовом произнес Романовский, демонстрируя справедливость.
– Покажут сюжет: встреча мэра с пикетчиками на рельсах. Посмотри и послушай. Ничего я тебе не навязываю, но лично мне кажется, что это – перелом, момент истины.
Романовский недоверчиво прищурился и покачал лысой головой.
– Наш парень там был. Говорит: ахинея, сплошной популизм и отсутствие четкой позиции.
– Дурак он, твой парень, – смачно выговорил Лузгин. – Сопля он зеленая, жизни не знает. Видел я там твоего Зубарева, видел и слышал, как он перед пикетчиками распинался. Он у тебя кто: агитатор или репортер? Ты его зачем туда послал? За репортажем? Тогда какого черта он там пропагандой занимается?
– Вот сволочь, – сказал Романовский. – Я же видел, как воронцовская бригада его обхаживает, и запретил же напрочь...
– Он не сволочь, он просто пацан. Захотелось поиграть в политику, все играют, почему не он? Да и деньжат подзаработать... Ты ему сколько платишь, Шурик?.. Да включи ты ящик, пропустим ведь! И диктофон включи, запиши с эфира, пригодится! Ну, блин, профи раздолбанские, всему вас учи...
Когда выпуск новостей закончился, Романовский перемотал пленку в диктофоне и прослушал фонограмму сюжета, потом еще раз отмотал и прослушал снова.
– Ты знаешь, – сказал он угрюмо, – а ведь я ему верю.
– Как ни странно, я тоже, – сказал Лузгин.
Романовский посидел молча, побарабанил ногтями левой кисти по зубам – была у него такая неприятная привычка. Лузгин тоже молчал и курил и думал о Лялиной: дал же бог женщине голос! В быту обычный бабский, немного суховат от курева и вредности характера, но как звучит в эфире, с пленки -на обертонах, с глубиной доверительности, трогает за это самое мужчин и, что при том совсем уж поразительно, не вызывает зависть в женской, весьма ревнивой аудитории: Лузгин проверял по анкетам.
– ...Но ему не дадут развернуться.
– Вот ты и помоги хорошему человеку, – без нажима произнес Лузгин.
– Он на Вайнберге шею сломает. – Романовский смотрел на газетную полосу, прижмурив левый глаз, будто прицеливался. – Так, эти двести строк я папизму сам...
– Погоди-ка, Саша... – Лузгин тоже заглянул на полосу. – Оставь это место своему «агитатору», пусть напишет нормальный репортаж, без отсебятины, и чтоб раньше пяти часов с рельсов ни ногой.
– Почему пять? – подозрительно спросил редактор.