Случай для психиатра. Легкая добыча. Одержимость кровью
Шрифт:
— Pilpoul.
— Так это будет по-еврейски?
— На иврите. Но бабушка с дедушкой никогда не менялись, не так ли?
— Да. Только я полагаю, что их различие не было таким глубоким, как между твоей матерью и мной.
Вновь молчание. Я слежу за многочисленными прохожими, пытаюсь представить магические слова, способные немедленно излечить все раны моего сына. Их нет. Я не смог заставить себя позавтракать; теперь депрессия и голод вызывают тошноту. Хочу расплакаться, но не могу.
— Я тебя когда-нибудь увижу? — спрашивает Ник.
— Каждый
— Бабушка и дедушка знают?
— Это часть нашего соглашения. Они все знают.
— Идет. Ты понимаешь, они всегда так обо всем хлопочут, что мне не хотелось бы…
— Нет, они понимают, что ты будешь приходить только на выходные. Впрочем, тебе не придется долго жить у них. У вас с матерью вскоре будет своя квартира, как только мистер Гольд найдет что-то подходящее.
Я заметил, что лучшее средство преодолеть неловкую ситуацию — говорить невесть что. Нанизывать слова, как бусинки. И главное — смотреть прямо перед собой, не повернуться к Нику, лишь наблюдать за чернокожими и пуэрториканцами, оставляющими за собой на тропинке у наших ног обертки от жвачки, пакетики от попкорна и пивные банки.
Я плачу налоги, уходящие на пособие для их многодетных семей, чтобы они могли покупать эту грязь. Просто жульничество. Потом я оплачиваю уборщика этого мусора. И в благодарность за это они набрасываются на моего сына, возвращающегося из школы, и он приходит домой с ножевым ранением в руку и окровавленным рукавом.
Это выше моих сил. Я поворачиваюсь к нему и замечаю, что он наблюдает за мной. Я подумал, что было бы лучше, чтобы новость сообщила ему Джоан, как и она хотела, но у меня нет к ней доверия, я боялся, что она исказит факты. Я не знал бы, что и как она объяснила, вот поэтому-то воскресным утром я здесь, в Центральном парке, готовый распять своего собственного сына, а он этого не заслуживает, ибо никогда не сделал мне ничего плохого, только верил в меня.
С мрачным видом герр доктор пристально глядит на меня. Заседатели вновь стали восковыми фигурами. Фантастика. Кошмар. Конечно, это кошмар.
— Проснитесь же во имя Господа! Немедленно!
Изо всех сил я закусываю губу. Сжимаю зубы и делаю безнадежное усилие воли, чтобы, игнорируя боль, прогнать ее, но она лишь усиливается. Я почти теряю сознание, чувствую теплую жидкость, стекающую по подбородку. Кровь?
— Почему дети? Почему дети должны страдать? — спрашивает меня Эрнст. — Знаете ли вы, кто написал эти строчки, Пит?
— Достоевский. В «Братьях Карамазовых».
— Вы один из его почитателей? Вы остались им с тех пор, как открыли его во время учебы в университете?
— Да.
— И еще Толстого, Тургенева, Флобера, Джойса и Манна? Вы должны любить папу Хемингуэя?
— Да.
— Ах,
— Почему?
— Потому, что близок финал. Фантазия, Пит, всегда должна оставаться фантазией.
— Что касается меня, господин председатель, — живо вмешался Гольд, — финал не так уж и близок. Если бы мы только могли…
— Разумеется, мэтр, — подтвердил герр доктор, повернувшись к присяжным заседателям. — Следующий!
В течение нескольких секунд никто не реагировал. А затем встали с улыбкой родители Джоан.
— Береш, — представился дедушка. — Джулиус Береш, и моя жена Дженни. Господин председатель, у меня всего лишь два слова. Я никоим образом не хочу участвовать в этом деле.
— Подумайте, папаша, будьте разумны, — запротестовал Гольд. — Вы отлично знаете, что он был способен убить эту женщину. Вам просто следует сказать об этом.
— Все, что я могу сказать, так это то, что он подарил мне чудесного внука.
— Это тут ни при чем.
— Ну, еще я могу сказать, что он уже давно болен. Очень нервный, вы понимаете? И, между нами, Ирвин, я предпочитаю защищать его, а не давать пинка под зад.
Он защищает меня, он! Господи! В прошедшей жизни эта старая развалина позволяла управлять собой и жене, и дочери, обжуливать себя всем, с кем имел дело, регулярно и любезно отдавать черномазым бандитам свои с трудом нажитые деньги, даже не протестуя… и теперь он защищает меня!
По лицу Гольда я мог понять, что он находит это столь же гротескным, как и я. Но коварный, как питон, заметивший недосягаемую мышь, он внезапно меняет тактику.
— Отлично, папочка, не говорим больше о преступлении, а поговорим о причинах, по которым подала на развод Джоан. Вам известны причины, не так ли?
— Я и об этом не хочу говорить.
Я удивился. Почему нет? Что тут странного, если двое понимают, что по-разному смотрят на мир? Он бы должен быть рад посчитаться? Ведь она отдала ему Ника.
— Оставь его в покое, — закричала вдруг Дженни, схватив мужа за руку. — Этот человек — святой. Ангел. К чему на него давить?
Гольд тут же меняется и становится мягким.
— Ну что вы, мамочка, я не давлю на него. Но голосование должно быть единодушным, и его отказ касается нас всех.
— Он не способен сказать о ком-то плохо, даже о дегенерате. Поэтому я проголосую за двоих, — заявила она, обращаясь к доктору и указывая на меня. — Вы должны поверить мне, господин судья, — это монстр. Сексуальный маньяк. Убить ничего не сделавшую ему женщину!