Случай для психиатра. Легкая добыча. Одержимость кровью
Шрифт:
Eli, Eli, lama sabaclithani. Пять раз попасть в точку из револьвера с двадцати метров. Не попасть в цель под самым носом.
У меня впервые палец окаменел на спусковом крючке.
Я сунул дуло револьвера себе в рог, как карамельку, и оставил его там. Я так и остался с парализованным пальцем на курке. Боже! Если бы я нажал его, то даже не почувствовал бы, как пуля входит в мозг. Но я не смог. Эрнест Хемингуэй смог проделать это с охотничьим ружьем; я не способен с револьвером 38-го калибра. Но это должно свершиться! Отлично, убираю оружие, ствол
Мертв? Еще нет. Агонизирую. Медленно, медленно. Как тот осьминог, которого ты убил одной пулей в голову. Только он продолжил сражаться на земле до тех пор, пока ты не дал зарезать его Нику. Его первого. Крещение кровью. Зеленоватого цвета.
— Плохо с сердцем, Ник?
— Немного. Но это пройдет. Я думаю, что это нормально для первого раза.
Двенадцать лет. Двенадцать лет и потрясающее хладнокровие.
Пятница.
Святая пятница.
Завтрак. Полчашечки черного кофе, половина сигареты, три таблетки. «Метамфетамин гидрохлорида согласно рецепту врача». Возбуждающие для ускоренного преодоления депрессии за ночь дали задний ход. Офелия вынимает пылесос из платяного шкафа и долго изучает кнопку включения. Десять лет, и она все еще спрашивает себя, что произойдет, если нажать на эту кнопку.
Джоан заявила в кабинете у адвоката:
— Еще одно. Я хочу, чтобы Офелия была там всякий раз, когда Ник идет туда. Каждый уик-энд, с пятницы до воскресенья.
Ей не надо было обрисовывать мне картину.
— Ты хочешь, чтобы она стала надсмотрщиком, чтобы она защищала нашего сына от меня? Нет вопросов.
Ирвин Гольд заметил:
— Он, может быть, прав, миссис Хаббен. Почему бы не выработать компромисс, позволяя ей приходить туда в пятницу?
«Он, может быть, прав, миссис Хаббен. К чему терять время, перечитывая мелкие буквы, миссис Хаббен, если вы и я можем быть в этот момент уже у меня и дать себе волю? Я еще крепок, беби. Не надолго, но крепок».
Три таблетки.
У всех нас свои фантазии. Ленни Брюс воображает, что наркотик в венах заставляет его прыгать. Ложь. То, что он действительно любит, — это жгут на руке, иголку, образ злого мальчишки, копающегося в респектабельном заду. Разрушитель. Разрушающий все подряд и размещающий на обломках фаллос на всеобщее обозрение. Суета, и только.
Я отговорил Ника от обожания Ленни. Он купил себе два его диска, беспрестанно проигрывает их, выучил их наизусть. Я рассказал ему о смертельной бледности насмерть исколовшегося в луже блевотины.
— Ты понимаешь, Ник, нет нужды восхищаться тем, что представляет Боб Хоуп, чтобы представить мерзость Ленни Брюса.
Отличный аргумент. Конец новой фазы. Нет больше дисков Ленни Брюса в квартире.
Три таблетки.
Святая пятница.
Рабочий день для католиков из агентства. Отпуск за свой счет. Но неявки отмечаются. Не являются, чтобы показать, что любят Папу, или приходят, чтобы демонстрировать любовь к работе? Вначале было
Папа Джулиус. Дедушка Джулиус, святой с Бродвея.
— Если будет мальчик, назовем его Джулиан, — говорит Джоан.
— Он должен родиться в начале декабря. Мы назовем его Николас, — отвечаю я.
Его назвали Николас Джулиан. Но он никогда не писал второе имя. Ему сделали обрезание. С дедом он ходил в синагогу, делал подарки бабушке каждый раз, как видел ее, но в четырнадцать лет он мог забить гол с сорока метров и попасть мячом по десятицентовой монете. В чем-то выигрываешь, в чем-то проигрываешь.
Секретарша приготовила мне кофе, на этот раз с молоком и сахаром. Мисс Голливодж, последняя в списке неудачных секретарш. Когда она входит, чертова прическа «афро» занимает половину комнаты. Парик?
— Мистер Макманус сказал, что желал бы видеть вас, как только вы приедете, мистер Хаббен.
Этот слащавый голос… У меня плохие и хорошие новости. Хорошие — три обостряющих чувства таблетки. Очень обостряющих. Плохие — вот это то обострение, позволяющее наблюдать за губами секретарши, выговаривающими каждый слог, и слышать эти слоги во всей их округлой красоте. Это может отвлечь самый солидный желудок.
— Спасибо, мисс Голливодж, — сказал я, а затем черт дернул меня за язык: — Это, случайно, не парик?
Губы задрожали.
— Да, мистер Хаббен.
Улыбается. Потому что чувствует свое превосходство.
Макманус в своем чудовищном кресле за отвратительным столом. Маленький, плохо выбритый, толстомордый. Но он был всегда плохо выбрит. И эта дымящая сигара с утра пораньше… Старина Чарли, самый непопулярный холостяк в Америке.
— Как дела, Пит?
— Отлично.
— По вас не скажешь. Выглядите вы ужасно.
— Чарли, мне надо просмотреть гору бумаг. Перейдем к делу, если можно?
— Конечно.
Он косится на сигару. Невероятный день, он решился и извиняется за мой чертов вид. Сегодня? Нет.
— Нет пока что покупателя на эту гору из шести тысяч полных собраний сочинений Грандаля? Сто двадцать тысяч томов с ценой каждого по два доллара?
— Идет понемногу.
— Черта с два! Распродавать остатки со склада придется вашим внукам!
— Чарли, мы дискутировали об этом десятки раз. Это долгая инвестиция. Рано или поздно мы вернем наши деньги.
— Вот как? Не думаете ли вы, что издание очередного романа Винса покроет наши расходы?
Мне не понравилось, каким тоном это было сказано.
— Не хотите ли вы сказать, что боитесь провала? Одумайтесь, Чарли, вы же знаете, что дело будет в шляпе.
— Да. Я знаю также, что Винс с Бетси приглашали меня вчера отобедать. И знаете, что они предложили мне на десерт?
— Что?
— Интересную новость. Винс хочет уйти от нас. У нас не будет его новой книги. Никакой другой.
Хвала Господу за эти три таблетки! Но, несмотря на их поддержку, я чувствовал себя оглушенным.