Случай Растиньяка
Шрифт:
Ему до смерти надоела эта бездарная война. Учась в институте после Афганистана, Герман начал интересоваться военной историей, прочел много книг. Как ни удивительно, больше всего чеченская кампания напоминала ему советско-финскую войну 1939 года, когда крошечные отряды финских егерей-лыжников дробили и рвали на части огромную военную махину, застрявшую на Карельском перешейке, подобно тому, как воробьи расклевывают хлебную горбушку.
То же самое Герман наблюдал и в Чечне. Время другое, условия другие, климат другой, рельеф местности совсем другой, враг,
Так продолжалось до августа 1996 года. Герман не раз выступал на разного рода военных совещаниях и говорил, что боевики войдут в Грозный в районе поселка Черноречье – однажды они уже сделали это в марте, – разрежут город надвое и блокируют подразделения российской армии. Так и случилось. Понеся огромные потери в живой силе и технике, российское командование согласилось на переговоры, после чего в Хасавюрте были подписаны мирные соглашения, и Герман смог демобилизоваться.
Глава 7
С квартирой его надули. Выдали сертификат, оказавшийся красивой, но никчемной бумажкой. Герман поехал в Москву, пробовал обивать пороги…
– У нас еще не всем ветеранам Великой Отечественной квартиры выделены, – говорили ему и прозрачно намекали, что ветераны Великой Отечественной воевали как раз с его нацией, а он теперь хочет у них квартиру отобрать.
При этом говоривший хитро посверкивал стеклышками очков, словно намекая: ну, попробуй, двинь мне. Дай повод. И руку нарочито держал под столом. Вряд ли у него там было оружие. Скорее кнопка. Сигнал тревоги.
– И чего вас всех в Москву тянет? – недовольно спросил другой чиновник, к которому Герман пришел с жалобой. – Ровно тут медом намазано!
«А то ты не знаешь, почему все в Москву едут», – с сумрачной неприязнью подумал Герман.
– Вот вы откуда родом? – продолжал чиновник.
– Из Казахстана.
– Вот и возвращайтесь домой, – посоветовал чиновник. – Ну, ладно, не в Казахстан, – разрешил он милостиво. – Но разве в России мало места? Вот вы, – он пошевелил бумаги Германа, – призывались из Новосибирска. Чем не город? Не хотите в Новосибирск? Можно в европейской части что-нибудь подобрать. В Орле, например, или в Воронеже…
– Я был в Воронеже, – перебил его Герман. Он и вправду заезжал в Воронеж, провожал тяжело контуженного товарища, сдал его с рук на руки родителям и прожил у них несколько дней. – Там работает один завод пепси-колы, все остальные стоят.
– Ну, можно еще что-нибудь подобрать, – отмахнулся чиновник.
Герман понял, что все безнадежно, и плюнул. Судиться с министерством? Себе дороже. Ему «боевые» еле-еле удалось выдрать для себя и однополчан. В газеты жаловались, чуть до голодовки не дошло.
Он бродил по чужому городу, враждебному и равнодушному. Повсюду даже днем сверкали и переливались огни казино. Можно было подумать, что он попал в Лас-Вегас. Магазины, валютные рестораны… Реклама…
«Откуда у них столько денег?» – недоумевал Герман. Он был здесь в 85-м году,
Герман заглядывал в магазины, где не смог бы купить себе даже носового платка, и ему хотелось взорвать все к чертовой матери. Он ловил себя на том, что окидывает помещение профессиональным взглядом, примеривается… Он знал, куда и сколько заложить взрывчатки, куда пальнуть, чтобы все взлетело…
Равнодушные, хамоватые люди, нувориши, хлебнувшие первых легких денег, рисковые, безбашенные… Они жили минутой, и не было им дела до только что отгремевшей войны в каком-то далеком бантустане, хотя кое-кто из них, подозревал Герман, не выезжая из Москвы, наваривал бабки как раз на Чечне. О чем с ними говорить? Герман держался в сторонке.
От ликующих, праздно болтающих,Обагряющих руки в крови… —всплывали в уме строчки из школьного курса.
«Ты тоже не за великое дело любви погибал», – мысленно одергивал он себя, и мерещились трупы, развалины, хаос и дым бессмысленной и беспощадной войны. А ведь если бы еще в 91-м проявили мудрость, если бы Руцкой шашкой не махал, если бы потом не понадобилась «маленькая победоносная война», на которой разного рода темные людишки грели руки, с Дудаевым можно было договориться, как договорились в конце концов с Шаймиевым… И не было бы всего этого безобразия, не было бы похоронок…
Податься, что ли, в политику? Нет, ни за что. Герман окончательно разуверился во всех без исключения лозунгах. Особую ненависть вызывали у него как раз политиканы, умевшие гладко говорить и округло жестикулировать, почему-то заранее уверенные, что всегда найдется кто-то готовый пойти за них умирать.
Он бродил по Москве, как инопланетянин, и в конце концов устроился на работу в частное охранное предприятие. Можно было в милицию, туда пошли ставшие неразлучными друзьями Жека Синицын и Леха Журавель. Звали Германа, но он отказался. Ему осточертели государственные структуры, к тому же в ЧОПе платили больше.
Поначалу Герман поселился в общежитии, хотел устроиться подешевле и скопить денег, но вскоре понял, что заработать на квартиру в Москве ему удастся разве что лет через пятьдесят, да и то если он питаться не будет. И жить в общежитии он тоже не смог. Нахлебался еще в институте и больше не хотел.
Его не любили за то, что был работящим, экономным, чистоплотным, не пил, не сквернословил. Книжки читал. Нет чтобы телевизор посмотреть, как все люди!
Герман и вправду пристрастился к чтению. Он был приучен читать еще в детстве, но тут рука сама потянулась к мало читанному прежде и плохо усвоенному Хемингуэю. Перечитал весь специально купленный четырехтомник. Потом перешел к Ремарку. Герман даже не мог бы сказать, что все прочитанное ему нравилось: культ пьянства уж точно был не про него. И все же он читал запоем. «Мы одной крови – ты и я», – говорили ему эти ушибленные войной писатели.