Случай в лесу
Шрифт:
Она сидела на табурете, опустив голову на ладони рук, локтями опертых в колени, неподвижная, застывшая. И лицо — застылое. На лбу поперек — морщинка, врезанная шлемом.
Шукур спросил тихо, на чистом немецком языке:
— О чем вы думаете?
Она подняла голову, рывком.
— Вы говорите по-немецки?
Разгоревшиеся глаза быстро оглядели его.
— Вы не русский... Но и не немец, хотя вы говорите совсем чисто. Почему вы знаете наш язык?
— У вашего народа были великие писатели и ученые, а техника у вас и сейчас высокая, — проговорил, напряженно думая, Шукур. — Перевод никогда не передает
— Гейне? — пробормотала девушка. — Я что-то слышала... Или это другой? Гёте, это не то же самое?
Она покраснела и отвела глаза.
— Впрочем... зачем это нужно... Кто вы?
— Студент. Кончим войну, доучусь, буду инженером.
— Нет. Я хотела спросить: национальность.
— Раса? — усмехнулся Шукур. — Туркмен. Вы знаете, где Туркмения?
Она покачала головой.
Шукур улыбнулся невольно.
— Туркмения — это в Средней Азии. Она граничит с Ираном. Или, где Иран, вы тоже не знаете?
— Азия? Вы из колонии, значит? — Она поднялась с табурета, подошла близко, в упор. — Мусульманин? Русские угнетают вас? Вы с нами поэтому? Да, да, нам говорили: в русских колониях нас, немцев, ждут.
Шукур вспыхнул.
— У нас в СССР нет колоний. У нас не может быть колоний... И если кто ждет немцев у нас, так только пули! Туркмены так же свободны, как и русские. У них одни права, и когда решаются величайшие дела, от которых зависит судьба не только всех двухсот народов, которые у нас в Союзе, но всего мира, туркмен сидит рядом с русским, как брат. И решает с ним вместе, одним голосом. И все двести народов так. Это называется Сталинская национальная политика. Мы все помогаем друг другу, каждый народ, и кто всех сильнее, тот больше всех помогает. Это называется Сталинская Конституция. И за нее все двести народов прольют кровь до последней капли.
Она медленно повернулась, отошла и села на прежнее место. Шукур закусил губу. Она теперь будет молчать, она теперь ничего не скажет. Надо было хитро как-нибудь.
Она опять оперла лицо на руки. И глаза опять застыли попрежнему. Он сказал, волнуясь, что время уходит и уходит надежда; сказал резко и громко, во весь голос:
— Вытряхните все, чем вам заморочили голову фашистские молодчики. Старой фашистской Германии вы уже не увидите. Когда вы вернетесь, от фашистов одни могилы останутся. Да и тех не будет: ваш же народ, своими руками, сровняет их с землей.
Опять взбросилась, порывисто и нервно, голова.
— Германия до сих пор выходила победительницей из всех войн. А вы думаете...
Он рассмеялся:
— Я не думаю, я — уверен! И если бы вы знали нашу родину, как мы знаем... нет, скажу вернее: как мы ее узнали сейчас, в эти дни... в мирное время это не так чувствовалось, не так сознавалось: спокойная, счастливая жизнь нас немного забаюкала, надо признаться! — вы бы тоже были уверены в неизбежности, неотвратимости нашей победы.
— Но германские войска продвигаются все глубже в вашу землю. И — стремительно.
Шукур усмехнулся.
— Есть чудесная старая немецкая баллада Бюргера: «Мертвецы скачут быстро». Это ваш поход. Из него никто не вернется.
Она смотрела на него исподлобья, не сводя глаз.
— Вы — коммунист?
— Да, — ответил Шукур. — То есть в партии
Он улыбнулся.
— Иначе и не может быть: мы же все — братья.
В дверь стукнули, напоминаньем: лейтенант, очевидно.
Шукур потемнел. Время уходит, время на исходе, а он еще даже не начал...
— Вас зовут? — спросила Менгден, и в голосе прозвучала подозрительная нота. — Разве у вас так часто сменяют часовых?
— Я не часовой, иначе бы я не разговаривал с вами, — быстро сказал Шукур. Мысль пришла: не своя, но все равно, она показалась удачной. — Я видел вас на допросе. И попросил разрешения с вами поговорить. По душе. Я тоже радист, мы работаем в одной специальности, значит любим одно и то же дело. А это очень важно: нам легче понять друг друга. Слушайте... Если вы хотите что-нибудь передать туда, за наш фронт, своим... У вас там, может быть, что-нибудь личное — муж, жених, сестра, вы хотите кого-нибудь успокоить... Или вообще передать, что вы в плену и вас никто не обидел... Я передам. Скажите мне позывные вашего штаба и вашего бомбардировщика. И на какой волне передать...
Пристальные глаза Менгден потухли. У губ легла тяжелая складка. И они сжались наглухо.
— У меня нет никого. И мне не надо никого.
Шукур гневно тряхнул головой. Он расправил еще шире широкие свои плечи, поднял грудь и скомандовал отрывисто и резко:
— Встать! Смирно! Ваши позывные?
Менгден встала и вытянулась во фронт. Она ответила звонко:
— Штаб — 0-23-60; я —17-30. Волна 110.
Из соседней комнаты донеслось дикое рычание. Бешеный удар в дощатую перегородку. Менгден откинула голову назад. Губы дрогнули.
— Это — штурман. Он слышал... Он... сюда не может войти?
9
— Есть?
Шукур кивнул. Он не сразу понял, что говорит ему лейтенант, шагая рядом быстрым шагом к штабу.
Он хотел было спросить майора, рассказать подробно, но майор с первого же слова остановил.
— Вы уверены, что позывные подлинные?
У Шукура от вопроса майора похолодели виски. До этой секунды у него сомнений не было. Но в самом деле, разве можно ручаться, что она не разыграла комедии, не обманула... Ведь борьба идет на смерть. И радистка не могла не понять, зачем нужны позывные. А люди не меняются так, в полчаса.
— Подлинные, я думаю, товарищ майор, — ответил он. Но в голосе, вопреки воле, прорвался тот самый девичий фальцет, которым он пел песню. — Она, кажется, искренно. И потом: она испугалась, что штурман услышал...
Майор подумал минуту.
— Пожалуй... вот что. Возьмите ее с собою. Заглазно, так сказать, солгать — это одно. А когда вы при ней станете соединяться со штабом и она будет знать, что сейчас же, тут же на месте, могут поймать с поличным — и не такие, как у нее, нервы не выдержат. Чем-нибудь да выдаст себя, какая-нибудь жилка обязательно дрогнет. И, может быть, удастся еще дело поправить.