Слуга злодея

Крашенинников Александр

— Выходит, — сказал Вертухин, — среди домочадцев Лазаревича нету человека, не обремененного смертоубийством поручика Минеева? Кроме самого Лазаревича.

— Да пошто кроме Лазаревича? — возразил Кузьма.

— А ежели и Лазаревич обременен, то перс был вовсе не поручик Минеев. Поелику того Минеева, про коего мне сказывали в Санкт-Петербурге, Лазаревич убить никак не мог.

— Во как! — только и сказал Кузьма.

— А сокровенный Минеев, я располагаю, не убит, а надел бабьи полусапожки, дабы меня запутать, да к нужнику

прокрался в огороде Якова Срамослова. И торкнул меня оглоблею по голове. Но голова моя оказалась под стать оглобле и осталась цела.

— Ты, барин, головою зело крепок! — восхитился Кузьма. — Я и догадаться про сии тайны не мог. Но для чего ему надо было запутывать, коли он тебя до смерти убить хотел?

— Так ведь не получилось! Голова оказалась зело крепка.

— Он был вельми предусмотрителен, — сказал Кузьма.

— А скажи мне, барин, — не хотел он сдаваться, — для чего Лазаревичу было убивать перса, ежели он был посланник санкт-петербургской? Вить ты сам сказывал, что ему нет никакой выгоды, а один вред.

— Это так, — согласился Вертухин. — Следственно, сей перс, якобы поручик Минеев, был не посланец санкт-петербургской. Его тайно послал сюда Пугач, а Лазаревич про то выведал.

— Да зачем он его послал?!

— Про то Лазаревич знает, а я нет.

Кузьма впал в задумчивость, и дух его, казалось, изъявлял смущение.

— Тебя, барин, особливо надо беречь от турков, — сказал он наконец.

— Да почему от турков? — с недовольством и обидою спросил Вертухин.

— Во всей Оттоманской империи нет такого проницательного дарования, — сказал Кузьма убежденно. — Турки, небось, знают прямую цену твою. Выкрадут.

— Я не могу быть выкраденным, — отвечал на это Вертухин. — Мое сердце теперь в крепости Березово пребывать будет. Исторгнуть же его оттуда никому не в силах.

Он опять впал в великое волнение и грусть. И как ни крутил его Кузьма насчет сокровенного поручика Минеева, как ни увещевал придумать уловки против новой, теперь уже наверняка смертельной оглобли, он оставался глух и нем.

— Ежели ты, барин, нынче прав, — уговаривал он его, — и тебя торкнул оглоблею Минеев, а не Варвара Веселая, он тебя все одно достанет. Не лучше ли свернуть в Екатеринбурх и в Гробовскую не ездить?

— Я дворянин, — отвечал Вертухин надменно. — И слово дал!

— Да вить ты разбойнику слово дал!

— Да хоть пню березовому.

Возразить на сии резоны было решительно нечего, и Кузьма умолк.

— Пока я не решу судьбу своей суженой, говорить со мной ни о чем другом нельзя будет, — добавил Вертухин, произведя и в грубой душе Кузьмы волнение меланхолии и уныния.

Солнце уже катилось с небес, ели, качаясь на ветру, ловили его своими грязными лапами. Пикала в лесу какая-то птица, должно быть, потерявшая от морозов голос. Дятел на всю округу дубасил дерево невесть за какую провинность.

Приближаясь к Московскому тракту,

догнали проезжего человека. Он стоял, опершись о придорожную березу, и видно было, что его тошнит да он ничего из себя исторгнуть не может. Рядом возвышалась трехколесная пролетка с сиденьем и упорами для ног на оси переднего, большого колеса. Кузова и оглоблей у пролетки не было.

— Какое бедствие постигло тебя, мил человек? — спросил Кузьма, выходя из саней. — Как тебя зовут?

— Артамонов, сын Петров.

— Как получилось, что ты ничего из себя исторгнуть не можешь? Отчего блевать тебя тянет?

— От холода, — сказал проезжий и выпрямился. — Посему исторгнуть ничего не могу.

Был он крепкорук, краснокож и зело задумчив. Все выдавало в нем умельца, мастерового, кои в здешних местах рожались напрямую от станков и паровых молотов. Они и сами, не зная устали, производили одну машину за другой.

— Сын у меня в бедствии, — сказал Артамонов. — Ничего не ест: ни хлеб, ни картошку, ни заморские яства.

— Почему?!

— Нету!

Артамонов умолчал, что намедни выменял последнюю курицу на заморское масло, но машинное, кое сын действительно не употреблял.

— Вот как его угораздило! — сочувственно сказал Кузьма.

— Посему еду на этом самокате в Санкт-Петербург, — Артамонов кивнул на чудо-пролетку. — Из своей головы выдуманном и этими руками построенном. — Артамонов показал Кузьме и Вертухину свои мастеровые руки, одному левую, другому правую. — Продам шведам, а то немцам, пусть производят по образу и подобию.

Руки походили на рогатки против кавалерии. Ладони были железной крепости и на них имелись некие углубления, должно быть, для молотка или зубила.

— Да пошто не дождаться лета? — спросил Кузьма. — Коли тебя тошнит от холода.

— Летом тут не проехать, только ведьмы летают, — объяснил Артамонов. — Им самокат не нужен. Человеку же без самоката нельзя. А самокат летать не умеет.

Артамонов надел рукавицы, забрался на сиденье и поставил ноги на упоры.

— Где же твоя лошадь?

— Нету!

— Неужели съел? — ужаснулся Вертухин.

— Лошадь — это я! — сказал Артамонов, торжественно глядя вдаль.

Он надавил на упоры, снег под колесами застенчиво, яко юная отроковица, запел, и самокат тронулся, отпечатывая на дороге ямочки, рисочки и загогулинки, чисто как узоры златоустовской стали.

Вертухин и Кузьма в санях двинулись за ним, наблюдая небывалое чудо — железную повозку, сидя в коей, человек и в качестве седока, и в качестве лошади пребывал. Произошло сказочное усовершенствование человека. Робость охватила весь обоз, и даже чубарый смотрел на своего двуногого собрата с почтением.

Наскакивая на мерзлые комья, пролетка вихляла и кренилась, будто в подпитии, но бежала вперед без остановки. Артамонов был отменно силен в искусстве надавливать когда надо на упоры для ног.